Повесть о любви Херея и Каллирои

Вернувшись домой, Дионисий заперся у себя на ключ. Узнав руку Каллирои, он первым долгом поцеловал письмо, а затем, распечатав его, приложил его к своей груди, будто то была сама Каллироя. Долго прижимал он к себе письмо, будучи из-за слез не в силах приступить к его чтению. Наконец, наплакавшись, он начал его читать, поцеловав сперва имя Каллирои. Прочитав слова «Дионисию, благодетелю своему», он про себя подумал: «Увы, уже больше не мужу!». «Радоваться»: «да как же могу я радоваться, находясь в разлуке с тобой?». «Ты ведь мой благодетель»: «да что же я для тебя сделал такого особенного?». Но та часть письма, где она перед ним оправдывалась, доставила ему радость, и слова эти он несколько раз перечитал: в них она намекала ему, что покинула его против своей воли. Так легкомысленно чувство любви, и так нетрудно бывает Эроту убедить влюбленного, что и он любим.

Дионисий посмотрел на своего ребенка и,

его на руках покачавши, — [223]

подумал: «когда-нибудь и ты, дитя, уедешь от меня к своей матери. Так, впрочем, она и сама велела. А я, виновник всего со мною случившегося, буду продолжать жить в одиночестве. Погубила меня моя напрасная ревность, да и ты погубил меня, Вавилон!».

Сказав это, начал он спешно собираться в обратную дорогу в Ионию, великое надеясь найти утешение в продолжительности пути, в деле управления многочисленными городами и в портретных изображениях Каллирои, бывших у него в Милете.

6

В то время как это происходило в Азии, доплыл до Сицилии благополучно Херей: все время находился он на корме и, располагая крупными кораблями, держался открытого моря, из опасения вновь подпасть под удар сурового божества[224]. Когда же показались Сиракузы, он велел триерархам разукрасить триеры и плыть общим строем. Была ясная, безветренная погода.[225] В городе, как только заметили их, поднялись вопросы: «Откуда плывут эти триеры? Уж не из Аттики ли? Доложим, давай, Гермократу!» И тотчас же доложили ему: «Подумай, что предпринять. Не запереть ли нам гавани? А то не выплыть ли нам навстречу им в открытое море? Мы ведь не знаем, не следуют ли за ними еще бо́льшие силы и не видим ли мы перед собой лишь передовой отряд?»

Гермократ бросился с площади к морю и отправил навстречу кораблям гребное судно. Посланный на нем человек близко подошел к ним и стал их расспрашивать, кто они такие. Херей велел одному из египтян ответить:

— Мы купцы, плывем из Египта и везем груз, который сиракузян обрадует.

— Только все разом вместе вы не входите в гавань, — сказал им человек с гребного судна, — пока не убедимся мы сперва, что вы говорите правду: купеческих-то судов я не вижу, а вижу большие триеры, как будто возвращающиеся с войны, так что пускай большая часть кораблей останется в море, за пределами гавани, в гавань же войдет пусть только одна триера.

Так и сделали.

И вот, первой в гавань вошла триера Херея, на палубе которой был устроен шатер, кругом занавешанный вавилонскими тканями. Когда она остановилась у пристани, переполнилась народом вся гавань. Толпе вообще свойственно любопытство, а тут был у народа еще и особый повод сбегаться. Народ смотрел на шатер и думал, что не люди скрыты внутри его, а дорогие товары. Каждый высказывал свои предположения, будучи готов допустить что угодно, но только не то, что было в действительности: ведь никому же из них, убежденным в смерти Херея, не могла прийти в голову мысль, что это он вернулся, да еще окруженный такою роскошью. Родители Херея даже не выходили из дома, скорбел равным образом и Гермократ, хотя делами государственными он, правда, и занимался. Он и тогда незаметно стоял на пристани. Устремив глаза на шатер, все терялись в догадках, когда вдруг его занавеси раздернулись, и взорам людей предстали одетая в тирскую порфиру Каллироя, лежавшая на золотом ложе, и сидевший с ней рядом Херей в одежде стратега. Никакой гром никогда так не поражал слуха, никакая молния так не ослепляла глаз, никогда из груди человека, нашедшего золотой клад, не вылетало такого громкого крика, какой вырвался тогда у толпы, нежданно увидевшей это неописуемое зрелище. Гермократ ринулся к шатру и, обняв свою дочь, воскликнул:

— Ты жива, дитя мое! Или я и теперь заблуждаюсь?

— Я жива, отец, жива теперь в самом деле, потому что живым вижу я перед собой тебя!

У всех от радости потекли слезы.