Повесть о Татариновой. Сектантские тексты [litres]

И только император Александр, победитель и отцеубийца, предал Татаринову подобно тому, как предал Елисавету Разумовский. С ним Радлова расправляется особым способом, цитируя ужасные материалы вскрытия его тела и сладкие письма императрицы. Пересказав апокрифическую легенду о превращении Елисаветы Петровны в Акулину Ивановну, Радлова проигнорировала сходную по сути легенду о превращении Александра Павловича в Федора Кузьмича; в 1920-х годах легенда эта вновь стала популярна. Но сцена, в которой Радлова ночью приводит Александра к Татариновой, не имеет оснований в источниках; один Фотий в своих воспоминаниях смутно намекал на нечто подобное. В фантазии Радловой император Александр неузнанным бродит вокруг Михайловского замка, в котором недавно с его ведома убили его отца, императора Павла, и в полночь заходит к Татариновой.

«Розовый рот, как изогнутый лук Эроса, закрыл для него тот перекошенный, и чьи-то ласковые и властные глаза под густыми ресницами заслонили те, белые, выкатившиеся». В рукописи есть даже прозрачный намек на то, что Татаринова забеременела от Алекандра (см. примеч. 57). У вымысла свои правила: по законам жанра, главная целительница своей эпохи должна была встретиться с ее главным соблазнителем и встречей этой искупить главное его преступление.

Любовь и власть

«Радлова восторженно говорила о власти», – вспоминала ее подруга[92]. Но верно и то, что «власть» значила для этой мистической поэтессы нечто иное – более высокое и в конечном счете еще более могущественное, чем современная ей политическая власть. Как приблизиться к ней, как сыскать ее, как обратить ее на благо людям? Сцена в промерзшем Михайловском замке воплощает эти мечтания.

Период надежд и обольщений, которого не избежала Радлова, запечатлен яснее всего в том стихотворении из сборника «Корабли», в котором женщина-поэт примеряет роль героя, спасающего народ двойным усилием, поэтическим и эротическим, но всякий раз противопоставленным земной любви:

Ни пестрой славы дом, ни милый дом любви
Меня уж не влекут к веселому порогу,
Я знаю новую, мощеную дорогу,
Дорогу, улицу… как хочешь назови.
Я вижу буйный день, и площадь и трибуну,
Перед стотысячным противником пою,
Глазами темными в глаза ему смотрю,
И рвется голос мой и рву на лире струны.
Мне лира не нужна, вот грудь моя, приляг,
Мой нежный зверь, мой сын, мой неусыпный враг.

Осень 1918

Это и есть воображаемая власть Акулины Ивановны, Татариновой и самой Радловой – власть героини культурной революции, поющей на площади, овладевающей массами, обольщающей носителя верховной власти, чтобы обрести власть еще большую. Но если в 1918 году писательница готова сама играть такую роль, то позднее она отстраняет ее критически, разочарованно и, наконец, безнадежно. Идея бегства от власти к народу, драматизированная в «Богородицыном корабле», превращается в тягостное и отчужденное чувство, которое запечатлено в конце «Повести о Татариновой». В 1918 году «стотысячный противник» воспринимался как слушатель и партнер; в 1931 году «страшным противником» назван император Николай, с которым песня и любовь равно невозможны. Радлова, наверное, вспоминала все это в последние годы своей жизни, которые она провела в лагерях – сначала нацистском, потом советском.

Эпоха осознавалась Радловой с редкой ясностью, и ее особенный трагизм, о котором с таким нажимом писали современники, в свете прошедших лет кажется верным историческим чувством. Менее всего для ее круга и времени характерен был здравый смысл; на фоне катастрофических обольщений современников трагические предчувствия Радловой привлекали внимание, но они же послужили одной из причин последующего забвения. В противоположность мужчинам резко отстраняясь от политики, Радлова искала спасения на иных путях, по видимости более традиционных, на деле же, наоборот, радикальных.