Повесть о втором советнике Хамамацу (Хамамацу-тюнагон моногатари). Дворец в Мацура (Мацура-мия моногатари)

В доме генерала постепенно все вошло в обычный порядок. В тот момент, когда снова пошли разговоры о замужестве Ооикими, обнаружилось, что она беременна от Тюнагона. Это первыми заметили ее кормилица Сёсё и дама Сайсё. Дело было никак не скрыть, и они сообщили генералу и матери Тюнагона. Негодование отца девицы не имело пределов, но он таил свое возмущение в сердце: Тюнагон был далеко, а жене своей, из уважения к ней, генерал ничего не говорил, что было для нее еще горше.

Беременность девицы постарались скрыть от окружающих. Посоветовавшись с женой, отец поместил дочь в усадьбу Тюнагона, а мачеха взяла на себя заботу о ней. Не зная, как быть с принцем Сикибукё, который все настойчивее добивался осуществления своих желаний, генерал множил отговорки и в конце концов выдал за принца свою вторую дочь, Нака-но кими. Разговоры об этом Ооикими слушала молча, думая, что у нее нет никаких надежд на брак с Тюнагоном. С разбитым сердцем она сложила:

— Мрачные мысли гоню от себя,
Но, вспоминая
На рассвете наше прощанье,
Знаю, что мужу мне дверь не открыть
И что в мире нельзя оставаться.

Находившиеся рядом с ней кормилица и дама Сайсё похолодели от ужаса.

— Не знаю, что будет со мной.
В стенаньях и муках
Дни провожу.
Печально уйти от мира,
Но ненавистнее — жить в нем[66]

, —

сложила Ооикими.

Не спросив разрешения ни отца, ни мачехи, она сбрила свои великолепные волосы длиной в восемь сяку[67]. Невозможно выразить, как были потрясены ее родители. Генерал не мог сдержать своей злобы на Тюнагона, да и мать не могла не упрекать сына. Но Ооикими, став монахиней, не обрела душевного покоя. Она выразила свои чувства в стихотворении:

— Разве думал об этом отец,
Волосы гладя мои?
С печалью гляжу:
Черные, как вороново крыло,
Пряди лежат предо мной.

Сайсё, глядя на нее, днем и ночью проливала слезы.

Ооикими родила девочку, очень похожую на Тюнагона. Монахиню мучил стыд. Ее заветным желанием было скрыться в глухих горах, где бы ее никто не мог видеть.

Наступил новый год. И генерал, и его жена, глядя на внучку, чувствовали, как смягчалось у них сердце, в усадьбе стало не так мрачно, как прежде. Мать и Ооикими беспокоились, благополучно ли Тюнагон добрался до Китая, и не было дня, чтобы они не обращались мыслями к дальней стране.

Часть первая

1

Пускаясь в путь, Тюнагон представлял, что плавание в далекую страну будет опасным, но — не оттого ли, что его стремление выполнить долг перед отцом[68] было глубоким? — ни разу их не настигла буря, и казалось, что, следуя желанию путешественников, корабль гнало попутным ветром.

Мореплаватели прибыли в Китай, в местечко Вэньлин[69] в двадцатый день седьмого месяца. Они поплыли дальше и остановились на ночлег в Ханчжоу. Вид бухты, в которой находился порт, веселил душу, но Тюнагону вспомнилось озеро Бива, храм Исияма, и он почувствовал безграничную печаль и любовь к Ооикими.

— Воспоминанье храню
О родной стороне —
Двух фигур отраженье
В светлых водах Озера Нио[70]

, —

сложил он.

Оттуда они поплыли в ...[71]. Городок с множеством домов путешественникам очень понравился. Люди выходили на улицу посмотреть на проплывающих мимо японцев и переговаривались между собой. Выглядели они удивительно. Корабль остановился в местечке, которое называлось Лиян. Оттуда путешественники поднялись на гору Хуашань: высокие пики, глубокие долины, повсюду страшные пропасти.

Тоска охватила Тюнагона, и он произнес:

— «Синие волны, путь далек, облака на тысячу верст..»

А сопровождавшие его начитанные люди, проливая слезы, продолжили:

— «Белый туман, глухие горы, где-то в одиночестве поет кукушка»[72].

Когда, перевалив через гору, путники подошли к заставе Хань-гу, солнце уже село, и им пришлось ночевать возле заставы. Кто-то из путешественников спросил: «Правда ли, что эта застава открывается, когда начинают петь петухи?» Один из сопровождавших Тюнагона был по-детски легкомыслен. «Ну-ка попробуем», — сказал он и начал кукарекать. Издали ему ответили петухи, и стражники на заставе, проснувшись, открыли ее. «Недопустимое ребячество!» — заворчали они. Тюнагон засмеялся: «Очевидно, ему вспомнилось происшествие, бывшее когда-то на этой заставе»[73].

Когда рассвело, явились люди встречать путешественников. У встречавших вид был совершенно такой же, как на картинках в повести «Китай»[74]. Прибывшие вручили разрешение на проезд, привезенное из Японии[75], и их пропустили через заставу. Тюнагон привел в порядок одежду. От лица его как будто исходило сияние, китайцы смотрели на него с изумлением и ощущали беспредельную радость.