Повести

Я замолчал, и вдруг мне стало весело, все получается, как брат рассказал: вот сидят они — директор, инженер и жандарм. Над ними — царский портрет, и все это капитал. И перед ними я стою, безответный рабочий, и они меня судят. По какому праву? «Остановите этот разговор», — сказал я. Должно быть, веско сказал, потому что они сразу смолкли. «Нам судиться, говорю, не о чем, нас время рассудит, кто прав: рабочий или капитал…» И вот все, что мне брат рассказал, я и переложил и, наверное, правильно переложил, потому что меня прямо с директорского кабинета да в участок. Там просидел я неделю. Потом, как выпустили, пошел я по Москве наниматься. Однако нигде не берут, уж попал в черные списки… Уезжать надо.

Тут-то я и понял всю программу до конца. Что ж, драться, так драться. Но главное — дом вяжет руки. Собрал соседей, товарищей и объясняю: так и так, почтенная публика. Покупай дом. Кто деньги имеет, гони сейчас монету — дешевле продам… Бабы мои в рев, а брат, который меня учил, испугался, отозвал и говорит: «Да ты что, Василь, пьян? Чего дуришь? Уедем давай сейчас, я тебе помогу устроиться, но ты мамку да жену оставь пока, а потом имущество продашь». — «Нет, говорю, брат, спасибо тебе за то, что ты меня наставил, но теперь мне все стало ясно. Как-нибудь уж вывернусь, но камень на шее, который мне мешать будет бороться, я иметь не хочу». Так-то, ребятки.

Шура смотрела на воодушевленное, усеянное серебряными сединками лицо Злыднева и вдруг представила себе, как тогда, тридцать лет назад, этот человек незаметно начал класть фундамент того здания, которое уже высится над миром. Она с товарищеской теплотой обвела взглядом всех собравшихся вокруг Злыднева. Несколько секунд длилось молчание. Первым нарушил его Гладких. Он сказал, упрямо склонив голову:

— А я смотрю не так, как ты, Василий Егорович. Разве коммунисту нельзя иметь дом? Возьми, скажем, в деревне…

— Чисто! — сказал насмешливо Коваль. — Да какой же ты коммунист после этого? Ты — чалдон, мужик, и твое мужицкое счастье — обложиться навозом, развести курей и коз и всякую другую нечисть. Нет, я считаю, Василий Егорович поступил как коммунист и всем нам в пример. — Коваль победителем глянул на Гладких.

— Ну, это каждому по силе, — примирительно сказал Шалавин. — Василий Егорович тогда был молодой и сам за себя боялся, не потянет ли его дом к старому. Ежели коммунист чувствует себя очень крепко, он и дом иметь будет, да сумеет от него отказаться когда надо. Детей любить будет, — обливаясь горючими слезами, оставит их на голод и холод. А слабому коммунисту лучше быть одному. Чем слабей себя чувствуешь, тем строже надо жить.

Злыднев утвердительно кивнул головой. Прилив разговорчивости у него отошел, и он молча щурил свои бледные, точно выпитые глаза, как бы вглядываясь в прошлое.

— Однако вот я, — продолжал Гладких, не слушая. — Вот у нас и дом и скотина. А вот я взошел в партию.

— Чисто! — опять с насмешкой вставил Коваль.

— Брось, товарищ Коваль, — сказал Шалавин, — что ты его подначиваешь? А ты, Иван Карпыч, говори — ничего…

Но Гладких еще несколько секунд сумрачно глядел на смеющегося Коваля. Потом повернулся к Шалавину.

— Было это на австрийском фронте. Я служил в артиллерии. Посадили меня на дерево корректировать стрельбу… Ну прямо под моим деревом как ударит наш снаряд — сразу все дымом заволочет, а потом, как ветер разнесет дым, и видно: раненые ползут, как черви… И тут же скрюченные мертвецы. А потом опять набегут люди и ворошатся живые, и опять я сигнализирую, и опять: бабах!

И вот мысль: сижу я на этом дереве, на чужой стороне и убиваю мне неведомых людей. А за что? И никуда не убежишь, приведут обратно, как скотину на бойню. А кто? Офицеры, жандармы. А зачем им война? Так докапывался до правды. И стал у меня смертельный страх от этой войны, не то что за себя страшился, а за народ… После Февраля узнал я о партиях. Слышу на митингах: одни чего-то лукавят, другие прямо, без лукавства говорят: «Долой войну!» Называются большевиками. Стало быть, я уже есть большевик. Да.

Кончил он отрывисто и резко, точно обрубил. И после минутного молчания Герасименко замурлыкал какую-то военную, тоскливую, как солдатский сон, песню, которую пробудил в нем этот рассказ.

Никто больше не говорил, а уходить не хотелось. Синий вечер зажег в городе теплые золотые огни. Общий разговор растекся по ручьям отдельных тихих бесед.

Шура встала и хотела уйти.

— Ты куда? — услышала она голос Лобачева.

Он лежал на траве, и она еле различала очертания его фигуры.

— Спать, — сказала она.

— Посиди, чего тебе, посиди еще! — Он схватил ее за руку, потянул вниз.

«А почему мне не посидеть?» — подумала она. До этого случалось ей говорить с Лобачевым лишь о делах. Она его боялась, тем более что все время видела его хмурым, — сегодня он был приветлив. Ей нравилось на него смотреть.

— Погоди! — еще раз сказал он.

— А чего мне годить? — спросила она, но не уходила.

Лобачев быстро вскочил с травы.

— У меня завтра утренние занятия, — сказала она почему-то, но сказала нерешительно.

— Да и у меня тоже.