Повести. Дневник

Одно, что постоянно в человеке, — это его рассудок, судья неумолимый и насмешливый; он питает очаровательными мечтами нашу молодость, чтоб потом мало-помалу разрушить их; он подчиняет себе сердце и чувства, дает им иногда полный простор и снова вступает в свои права; он ослабляет порывы радости, зато утешает нас в горе; он заставляет нас находить интерес в комедии жизни, но за это ведет нас к эгоизму.

И поэтому, кто хочет писать жизнь свою, тот должен смотреть не на факты, а на результат, описывать не последовательность событий, а последовательность своих мыслей.

Впрочем, я ленив слишком, — не ждите от меня многого.

Итак, вот уже три дня, как я оставил навсегда Пажеский корпус. Смутно припоминаю я себе все события этих двух лет и не знаю, повели ли они меня к дурному или к хорошему. В том, что эти два года я провел приятно, я не сомневаюсь и признаюсь всем, что в Корпусе я нашел людей, приключения и даже поэзию. Чего я не испытал в этом миниатюрном и для многих грязном свете? Несмотря на частые неприятности, я всегда повторю: l'homme d'esprit trouve par tout son niveau[133].

В одно и то же время я был первым и последним, меня любили и ненавидели, меня боялись и делали мне неприятности. По крайней мере, я ни разу ни в чем не уронил себя, и эта чудная смесь любви и вражды, уважения и скуки до конца занимала меня приятным образом. Некоторым образом, я был властелином моей судьбы во все эти два года, и едва ли кто мог понять во мне то, чего я не хотел, чтоб понимали.

Характер мой обозначился резче, я, так сказать, начал знакомиться с самим собою, но, признаюсь, до сих пор еще не так далек в этом знакомстве. Скажите, бога ради, что я такое? Я оставил много людей, которые любят меня всею душою, стало быть, я порядочный человек, но мне кажется иногда, что их люблю не так много, как они меня.

Мне кажется, что я ужасный эгоист, а во всю жизнь мою я не повредил никому для своего блага. Мне многие говорили, что я очень горд, но кажется, что это неправда. Я знаю почти наверно, что у меня слабый характер, а до сих пор я был очень верен в дружбе, не делал подлостей и не спускал тем, которые меня не любили, даже я многим жертвовал капризам.

Нет, право, сам черт тут ничего не разберет, предоставим решение этой задачи времени.

Я знаю только насчет дурного, что со времени пребывания моего в корпусе, где я ничему не выучился, я воображаю очень много о своем уме (этому, право, не я виною), моя нравственность пошатнулась, et je negligeais mes devoirs de religions[134].

(...) благородства. Я все мог сделать с тобою, ты предался мне со всей силой детского верования: я мог восстановить тебя, направить тебя ко всему высокому и прекрасному, — а что сделал я с тобою? И хорошо, что еще не сделал всего, чего хотел! Судьба дала мне чудную игрушку на сбережение: я не мог присвоить ее и разломал ее!

И как чисты были твои отношения ко мне: за дружбу, за ласковое слово я получал тысячи их. Как ты старался сохранить мою привязанность — но после ты ни одним словом, ни одним движением не унизил себя передо мною, а я знаю, что тяжело было тебе. И теперь: одно слово от меня, и все забыто! Я это знаю и век буду молчать.

Жизнь человека: это спектакль, пожалуй, хоть Александрийского театра[135]. Сначала идет драма, с любовью и пылкими страстями, потом комедия, со сценами повседневной жизни, потом водевиль для разъезда карет, и, наконец, холодная критика этого же спектакля. Мне девятнадцать лет, а я чувствую очень хорошо, что моя драма уж разыгралась; и как? и где? — а уж она разыграна.

Я сам составил себе призрак, а до сих пор кроме этого призрака ни на что не смотрю.

Куда как чудно создан свет,
Пофилософствуй, — ум вскружится![136]

<1845 г.>

9 января[137].

Очень интересно для меня то, что у нас в полку[138] беспрестанно толкуют об отличном обществе, тогда как у нас нет решительно никакого общества. Старшие офицеры у нас все отличные люди, но они держат себя как-то в стороне от младших. Я составляю исключение из этого правила, но я сам неохотно пойду в тот круг, где нет мне равных по чину и летам. А того, чем красуется полк, — веселой и беспутной молодежи у нас нет и в помине: все младшие офицеры или отъявленные хамы, или хорошие люди, да подавленные проклятым безденежьем. Всякой сидит в своем углу и знать других не хочет. Впрочем, признаюсь, что это для меня выгодно: отъявленный враг всякого принуждения, всякого esprit du corps[139], я нисколько не тягочусь недостатком общества в полку: если я хочу веселиться, у меня и без них довольно знакомых и товарищей, если я хочу сидеть дома, никто не потащит меня на насильное веселье. Если судьбе угодно было на сцену моей комедии высыпать несколько десятков новых лиц, это нисколько меня не стесняет. Я люблю смотреть на все это со стороны, смеяться над смешным и изредка открывать в нем хорошую сторону.