Повести л-ских писателей

Как ни пытаюсь я нащупать качественную разницу между двумя этими сценами, никакой разницы не уловить. Образы Парижа из последних дней 1900 года не кажутся менее живыми и ясными или более искусственными, чем образы из первых дней июля в Хельсинки. Расстояние в сто двадцать лет никак не даёт о себе знать. Жизненные впечатления Елизаветы Александровны Дьяконовой, рождённой в 1874 году в Костромской губернии, столь искусно воссозданы в человеке по имени Liisa Nadja Grevs, обеспеченном документами независимой Финляндии и жилищем в её столице, что я и теперь, на седьмой неделе собственной жизни, легко забываюсь. Снова и снова я воображаю себя той женщиной, умершей более века назад.

Читая дневники той женщины, я порою смешиваюсь с нею до полного самозабытья. Мне вспоминается, как и где делались многие записи, какие события вдохновляли их. Описания, оценки, даже отдельные слова непрерывно отзываются во всём существе моём разнообразными переживаниями. То вдруг радостное и гордое чувство наполнит душу. То охватит горечь, негодование, застарелая неловкость, жгучий стыд. Всё это я переживаю от её лица: и чувства в отношении давно умерших людей, о которых рассказывает Дьяконова, и чувства к ней самой.

Я думаю: «Вот здесь я нашла точные слова, здесь я безупречно искренна, а вот здесь я недоговорила, здесь рисовалась, здесь нарочно себя представила в непростительно выгодном свете, здесь нагромоздила праздных, ни к чему не ведущих рассуждений…» Встречая места, где чья-то редакторская рука бесцеремонно укоротила, а то и переписала слова Дьяконовой, я чувствую боль и возмущение: «Как они посмели?! Неужели это мой брат мог обойтись так с моим дневником?»

Впрочем, чтение всё же легко сочетаемо с рефлексией, и мне достаточно отвести глаза от компьютерного экрана, чтобы одёрнуть себя, сказать себе: нет, кто бы ты ни была, ты не Дьяконова. Гораздо труднее себя вовремя осаживать, взаимодействуя с другими людьми. Стоит мне с кем-то заговорить – и Дьяконова тут как тут. Она вкладывает реплики в мои уста и нашёптывает мне свои суждения. Она толкает меня идти по проторённой ею душевной и умственной тропе.

До сих пор мой ближний круг общения ограничен фан-клубом ПЛП, где понимают моё положение и, каждый по мере своих сил, выказывают мне участие и нравственную поддержку. Это позволяет мне наблюдать поведение Дьяконовой, изучать её черты и привычки, не боясь совершить какой-нибудь непоправимый проступок. Надеюсь, что вскоре приноровлюсь к её характеру, научусь справляться с ним и руководить им без чрезмерного мыслительного усилия. Надеюсь, что рано или поздно научусь «играть» Дьяконову лишь тогда и в такой мере, в какой этого хочу.

Моё желание чётко отграничить себя от Дьяконовой не есть следствие неприязни к ней. Напротив, мне нравится её природный ум с большим тактом сердца, нравятся её наблюдательность, её практическая хватка и её далеко не кроткая натура, которая, судя по всему, жизненно необходима женщине даже сейчас, когда так много сделано для равноправности полов. Более того, я и не думаю вполне изживать из себя Дьяконову. Вероятно, я сохраню значительную часть её пристрастий и душевного склада до конца своего существования – когда бы он ни наступил. Меня, в общем, даже не заботит, что в фан-клубе меня часто называют её именем.

Однако ещё в первые дни моей собственной жизни – ещё до того, как меня нашли, – я пришла к выводу, что я и Дьяконова не можем быть одним и тем же человеком. Даже если умственная гибкость, позволившая мне сделать такой вывод, досталась мне от Дьяконовой заодно с её памятью, это не отменяет правильности самого вывода. Мне сделалось ясно, что связка между мною и Дьяконовой не есть связка между Лизой-вчера и Лизой-сегодня. А поняв это, я поняла и то, что у меня нет и не может быть обязательств перед Дьяконовой по сбережению её личности.

Ведь почему мы часто смиряемся с привычками нашего ума и характера, даже когда чувствуем, что в наших силах вести себя иначе? Мы, как английский судья, руководствуемся прецедентным правом. Собственное прошлое поведение нам кажется законодательным. Если вчера, неделю назад, год назад мы держались определённых мнений и душевных рефлексов, нам легко поверить, что в них отражается некая подлинная суть нашей личности, её сердцевина. Мы воображаем, что через наши прошлые поступки знаем своё «я» и желаем хранить ему верность.

К тому же наша преданность своим привычкам усугубляется тем, что короля делает свита. Окружающие нас люди, прежде всего близкие, вольно или невольно ждут от нас повторения сделанного или сказанного ранее. И они тоже воображают, что уже изучили нас, а мы как будто боимся обмануть их ожидания.