Повести л-ских писателей

Версия, которая мне попалась, была на латышском. Соответственно, называлась она Latviešu autoru zinātniskāā fantastika. Но по содержанию это была не та латышская версия, что у Лены [Негиной] из Калининграда. Мне Андрюша [Закиров] показывал конспекты [Негиной]. Да я и сама обсуждала [ПЛП] с Леной. Она приезжала сюда в прошлом году специально из-за своих «Повестей». Встречалась с Андрюшей. К нам заходила на чай.

Мой сборник начинался с Чернобыля – это фирменная повесть, её все помнят. Разумных енотов у меня не было. Если и были, то где-то совсем во второй половине, которую я не успела прочесть. Но я всё-таки думаю, енотов не было. Совсем. Мне кажется, в моём сборнике повестью про енотов служила повесть об армянской конференции (см. ниже). [Эти повести] друг другу функционально эквивалентны. Главная мысль одна.

Как полагается у нас в кружке книголюбов, я недолго пробыла счастливой обладательницей чудо-сборника. Меньше двух суток. На вторые сутки вселенная забрала его у меня. Совершенно банальным образом это произошло.

Я по утрам тогда не работала, когда получалось [не работать]. По утрам занималась латышским. И пошла под это дело с элскими писателями завтракать в кафе, потому что начинала сатанеть уже от сидения в одно лицо в пустой квартире. [В кафе] позавтракала, сижу, читаю. Захотела в туалет. Сумку взяла с собой на всякий случай, книгу оставила на столике, чтобы посуду не убирали.

В туалете только уселась поудобней – звонит московский заказчик. «Мать-перемать, дорогая Вита. Мы вашему дезигнеру в техзадании одно, а ваш дезигнер в своём дезигне опять хер знает что нахерачил». А [мой] рабочий компьютер [был] дома. И я прямиком из туалета домой. Вспомнила про книгу, когда поднималась по лестнице. «Ничего, – думаю. – Никуда она не денется. Персонал прибережёт».

Залила возгорание [на работе], разобралась со всеми. Возвращаюсь в кафе часа, наверное, через три. «Я у вас книжку забыла. Вы не видели?» Они разводят руками: «Неее, ничё не знаем. Не видели никаких книжек».

Впечатление от ПЛП

Не могу сказать, что пропажа сборника для меня стала трагедией. Видимо, [в отличие от других свидетелей] я была не в том времени. У меня был не тот жизненный опыт. Дело ведь не просто в возрасте, [потому что] Лара Михайловна [Карминова] читала элских писателей, когда ей было под пятьдесят, но её потрясло не меньше, чем… Хотя как я его мерила, это потрясение? С чего вообще я взяла, что [Карминову] потрясло сильней меня? Жизнь её не встала с ног на голову после ночёвки у библиотекарши. Стихи она писать не бросила. С мужем не развелась. В Литву она переехала уже в нулевые, после его смерти…

Алина, а я тебе говорила, что [Карминова] была чуть ли не самой любимой поэтессой мамы моей? В восьмидесятые как раз. Все её книжечки стояли у мамы в секретере на видном месте. «Дом без хозяйки». «Между здравствуй и прощай». «На берегу весеннего дождя». Ещё две или три забыла как назывались. Когда Андрюша [Закиров] нас познакомил после наводки, у меня мелькала даже шальная мысль: может, хотя бы Лара Михайловна как-то сумеет маме объяснить? Что фашизм не в Украине, а наоборот. Может, любимой поэтессе мама поверит? Наивняк, наверное, полный с моей стороны. Теперь уже никогда не узнаю…

Ладно, сейчас не об этом. Вернёмся в Хогвартс. [Я хотела объяснить,] почему, на мой взгляд, элские писатели мне не вынесли мозг, а другим вынесли. Может, это никак не связано с воспоминаниями [других свидетелей], с дальнейшим течением их жизни. Может, это моя изначальная установка: что сейчас, в двадцать первом веке, в эпоху интернета и прочего, никакая книга на свете не способна потрясти, как в восьмидесятые в Советском Союзе.

Книги же до перестройки были как… А кстати, знаю, с чем сравнить. Я смотрела однажды документалку про Новую Гвинею. Там в горах до [тысяча девятьсот] тридцатых годов люди жили без всякого контакта с европейцами. Выращивали какие-то гвинейские корнеплоды, разводили свиней. Лишних предметов «просто для красоты» у них почти не было. Но то немногое, что было, ценилось высоко. Больше всего, больше всех свиней и корнеплодов, ценились огромные белые раковины. Они хитрыми путями, медленно, через десятки рук, попадали в горы с побережья (про которое никто и не знал даже, что оно существует). Если в деревне у кого-то появлялась такая раковина, это было событием. Об этой раковине судачили месяцами, ходили на неё любоваться. А потом пришли белые. Они заметили, что туземцы без ума от раковин, и стали их завозить в промышленных масштабах. Натурально сделали из них валюту. И, естественно, произошла гиперинфляция раковин. К тому же появилась масса новых, европейских цацек. И за несколько лет уровень счастья, которое вызывали у гвинейцев белые раковины, упал до нуля.