Повести л-ских писателей

– Вы прочитали не все повести? – насторожится седовласая Шура. На тот момент она для всех уже будет Шурой.

Яновская ответит не сразу. Она подождёт, пока трамвай, гудящий за распахнутым окном на улице Кришьяна Барона, проедет мимо, куда-то в центр вечерней Риги.

– Шура, – скажет она затем. – Давай всё-таки на «ты». А то диковато как-то. Сидеть на кухне с ровесниками и на «вы» разговаривать. Мы же не в Серебряном веке.

Саша (который не Шура) на этом месте хихикнет. Почему он хихикнул – Закиров поймёт чуть позже. Несколько дней спустя.

– Хорошо, – скажет Шура. – Я постараюсь… Ты, – выговорит она с явным усилием, – сказала, что успела прочитать лишь часть сборника.

– Да. – Яновская горестно улыбнётся. – К моему величайшему сожалению.

Повести латышских писателей, расскажет Яновская, она купила в 2014-м. Вероятно, в ноябре. Она только-только переехала с территории ФСБ в Латвию. Муж с сыном ещё сидели в Москве. Сын доучивался там до конца полугодия, муж дорабатывал контракт. Яновская жила одна в гулкой квартире. Днём и вечером она работала, соорудив хоум-офис на кухонном столе. По утрам реанимировала свой латышский.

Её отец, волейбольный тренер, мало говорил с ней по-латышски. Он не был ребёнком ссыльных; он перебрался в северную столицу империи по собственной воле, в конце шестидесятых, и женился там «на русской» – на журналистке родом из белорусского Жлобина. Отца, иначе говоря, не заботило сохранение латышской нации. За это ему каждое лето, когда в Сигулду ездили на каникулы, прилетало от деда Мартиньша. Дед Мартиньш, стоило ему выпить, называл сына звучными словосочетаниями, в которых маленькая Вита понимала только прилагательные: «русский…», «красный…», «оккупантская…». Отец, благодушный аполитичный приспособленец, смеялся в ответ. «Только Ленин, – говорил он, хлопая деда Мартиньша по лопатке, – у нас бессмертный. Ленин дождётся конца советской власти. А я не дождусь». Он и правда не дождался: умер от инфаркта в восемьдесят шестом, когда Вите было тринадцать. Смерть отца обрезала связи с родственниками в Латвии. Семьёй Виты с тех пор были мать и соседи по коммуналке, то есть Закировы. В итоге её латышский так и остался пассивным, неловким, скупым на слова. Типичный полуродной, полуживой язык мигрантки во втором поколении, которую не приучали к билингвизму так же упрямо, как нашу финку Дашу Кожемякину.

Поначалу, сразу после переезда в Ригу, Яновская оживляла свой латышский в одиночку. Она всю жизнь лучше занималась в одиночку. Но главное, в те первые недели ей было очень стыдно за свою корявую, детскую речь. Особенно после визита к чиновнице из отдела образования. Двенадцатилетний сын Яновской не говорил по-латышски совсем, и надо было выяснить, что делать со школой, куда его вести после Нового года, как тут вообще заведено в таких случаях. Чиновница, справедливости ради, была толковая, она всё объяснила, местами даже по-русски. Но под занавес она сочла своим долгом прочесть Яновской нотацию. Что ж это у вас «ребёнок без языка»? И сами-то вы, милая моя, не «поздновато спохватились»? Яновская вспыхнула, повысила голос. Национальность, напомнила она чиновнице, не кодируется в генах, язык тоже, а жизнь у разных людей складывается по-разному. Потом Яновская не жалела, что сказала это; она, разумеется, была права в какой-то главной системе координат. Но чиновница тоже была права – в том конкретном ноябре, в конкретной Риге. Права хотя бы потому, что Яновская сама десятки раз предъявляла себе те же претензии.

Выйдя из отдела образования, Яновская долго бродила по холодному сырому городу, чтобы успокоиться. В конце концов наступили сумерки. Она уже направлялась домой, когда увидела вывеску магазина старой книги на Лачплеша.

– «Планета» магазин называется. Antikvariāts «Planēta».

Она зашла во двор. Спустилась в тёплый подвал, забитый книгами. Её подгоняло желание, которого она не испытывала уже много лет. Ей пришло в голову купить сразу кучу разного и вкусного чтива – на латышском. Чтобы под рукой всегда было что-нибудь по настроению.

За письменным столом-кассой сидела женщина лет шестидесяти с короткими тёмно-русыми волосами, тронутыми сединой. Она сказала: «Добрый вечер», машинально кутаясь в ношеную-переношеную кофту из грубой зелёной шерсти. Яновская поздоровалась, расстегнула куртку, начала смотреть книги.

Глаза разбегались. Книги не только занимали все стены; они громоздились по углам – в картонных коробках и даже прямо на полу. Впрочем, громоздились они аккуратно, тематическими стопками – может, и не такими продуманными, как в Хельсинки у Даши Кожемякиной пять с половиной лет спустя, но зато категорий было несравнимо больше: не только АРКТИКА и ФАНТАСТИКА, а вообще всё, что Яновская могла себе представить, и кое-что за гранью её воображения.