Повести л-ских писателей

Это ощущение мне до смерти не забыть. Ты смотришь на слово (допустим, на слово poignant, оно вполне могло там быть), и прекрасно понимаешь его смысл, и абсолютно при этом уверена, что ни разу его не встречала ни в каких школьных текстах про Лондон, революцию и т. д., что не можешь его знать (подчёркнуто Дилярой). И вот это слово не можешь знать. И вот это не можешь, и все глаголы в следующем предложении видишь первый раз в жизни. И оборот вот этот для тебя просто обязан быть китайской грамотой. Допустим, little did he know that что-нибудь там. Или I couldn’t help wondering. Откуда я могла такое знать?

Кажется, я чуть не вскрикнула. Хорошо помню, что ущипнула себя, прямо как в книгах герои себя щиплют. За предплечье ущипнула, больно-пребольно. Удостоверившись, что не сплю, присела на стул или, может, на кровать. Открыла сборник с начала, с предисловия. Стала читать по порядку. Читала как одержимая, яростно листая страницы, боясь, что колдовство пройдёт. В какой-то момент почувствовала, что мне холодно. Немудрено, я же сидела в одной ночнушке (зачёркнуто) майке и трусах. Я стащила с кровати плед, укуталась в него, продолжила чтение.

Дальше не помню точно. То ли я пошла в туалет и ненароком разбудила Женю, то ли она сама проснулась. Во всяком случае, она пришла в комнату ещё до рассвета. Наверное, задолго до рассвета. Я прочитала уже 147 страниц. Как заведённая повторяла это число: «147 страниц. Женя, я прочитала 147 страниц. Я прочитала 147 страниц и всё поняла». Сейчас мне кажется, что я говорила горячечным шёпотом. Точно помню, что шёпотом. И Женя мне отвечала шёпотом.

Женя мне сразу поверила. Марина так и не поверила и до сих пор не верит. А Женя сразу поверила. Я бросилась ей пересказывать то, что прочитала, но она прервала меня. Схватила за плечи и сказала, глядя в глаза, что-то в духе: «Диля, я не сомневаюсь, что ты говоришь правду. Я подозревала, что от этой книги можно ждать чего угодно». Но я не могла успокоиться, я же сама себе не верила. Я попросила Женю протестировать меня: «Спрашивай слова, любые слова на любой странице. Давай проверим, понимаю ли я их на самом деле».

Она взяла книгу, стала листать, то и дело тыча пальцем в слова позаковыристей. Я переводила без запинки. Называла именно то значение, которое лучше всего подходило в контексте. Женя молча кивала. Иногда говорила, что сама раньше не знала этого слова, что выучила его из сборника.

Затем ей пришло в голову закрыть книгу и поспрашивать меня как раз по тетради, в которую она выписала новую лексику. Тетрадь была общая, в клеточку. Каждый разворот расчерчен на четыре столбца разной ширины. В первом столбце слово, во втором его значения, в третьем пример употребления из текста, в четвёртом собственные примеры для закрепления. Я потом сама так же вела тетрадки с лексикой.

Как только Женя стала меня спрашивать по тетради, чудо кончилось. Я не знала этих слов. Ни одного слова из тетради не могла перевести. Тогда Женя сняла со стены стихотворение на английском. Это, кажется, был текст песни. Наум Самойлович помогал ей песни разбирать на слух. Песню я тоже не смогла перевести. Глядела на строчки, тужилась, но всё было как обычно. Перед глазами плясали отдельные понятные слова, которые не складывались ни в какое осмысленное целое.

Нам стало ясно, что дело не во мне. Это не я выучила в одночасье английский магическим образом. Дело было в сборнике. В сборнике я понимала всё, даже лучше Жени понимала. Но стоило его закрыть, и я снова была дуб дубом. Контраст был настолько резкий, настолько жестокий, что я расплакалась. Тихонько плакала, чтобы Марину не разбудить, но очень сильно. Вся тряслась. Женя крепко меня обнимала и ничего не говорила. Она молча ждала, когда я наплачусь. Помню, как хорошо пахли её волосы и как не хотелось успокаиваться, хотелось плакать как можно дольше, чтобы она как можно дольше меня вот так вот обнимала и жалела, эта добрая девочка из «подборного класса» (в нём учились дети карагандинской элиты), красивая русско-еврейская девочка, живущая в большой новой квартире, свободно говорящая по-английски, играющая Шопена на фортепьяно.

Кажется, меня так и сморило в Жениных объятиях. Она уложила меня на своей кровати, накрыла одеялом. Дальше помню тусклый дневной свет за окном Жениной комнаты. Помню чай с бутербродами на кухне, которая была в два раза больше нашей. Женя с Мариной ждали меня за столом. Они уже позавтракали. Книга лежала перед Мариной, раскрытая. Рядом словарь. Марина буркнула мне «Доброе утро», не отрываясь от чтения. Как-то неприветливо она меня встретила.