Повести л-ских писателей

Дарья Кожемякина: свидетельница говорила, не останавливаясь, чуть больше сорока минут. Но, по-моему, её монолог начался после того, как я упомянула подробности воспоминаний Тайны: гастроном «Юбилейный», космонавта, ветер, как Диляра боялась, что её не пустят ночевать у Жени Алешковской, etc. Я помню, что Диляра много раз повторяла: «Я совсем забыла, совсем забыла, что был буран, что в школе отменили уроки. Мне казалось, много лет казалось, что были просто выходные. А ведь действительно, действительно был буран, в школу не надо было».

Я рассказала Даше всё, что помню о сборнике New Science Fiction from Leningrad.

Подарок Наума Самойловича

Рассказ Диляры Касымовой

В начале нашего девятого класса, осенью 1984 года, моя одноклассница Марина Ше начала брать уроки английского у Наума Самойловича Фарбмана.

Фарбман был крайне интересным человеком. Даже у нас в Караганде, где «благодаря» лагерям и ссылкам собралась масса очень разных людей с неординарными судьбами, его биография выделялась на общем фоне. Он родился в зажиточной еврейской семье в Гомеле незадолго до революции. (В середине 80-х ему было за семьдесят.) Покинул родину ребёнком. Родители сумели выехать сначала в Австрию, а позднее в Великобританию. Где-то в Англии он вырос, получил медицинское образование. Когда началась Вторая мировая, уже некоторое время работал гражданским хирургом.

Фарбман хорошо знал, что творится в Германии. Его семья помогала немецким евреям, бежавшим от нацистов. В сентябре 1939 года, в самом начале войны, он явился в британский эквивалент военкомата и заявил, что желает на фронт – врачом, рядовым, как угодно. Его с радостью взяли. В качестве военного медика Фарбман прошёл всю войну. Был в Дюнкерке, в Северной Африке, высаживался в Нормандии в 44 году. Перенёс два ранения. Был одним из врачей, которые вошли в концлагерь Берген-Бельзен сразу после его освобождения.

Демобилизовавшись, Фарбман съездил домой, повидался с родными. Но жить своей прежней жизнью в Англии не смог. Мне запомнилось, как он это объяснял: «После шести лет на фронте вернуться к довоенной жизни – всё равно что впасть в детство». Тогда Фарбман принял решение предложить свои услуги русским. Его отговаривали, но без толку. В конце сорок пятого Фарбман с двумя чемоданами уехал обратно в Германию, в советскую оккупационную зону.

Со слов Жени Алешковской я знаю, что Фарбман не был никогда особо левым (во всяком случае, по советским меркам) и не питал иллюзий в отношении русского коммунизма. Но Россия как таковая всегда его влекла. Родители Фарбмана дома говорили по-русски, много читали по-русски. Он вырос в немалой степени человеком русскоязычной культуры. (При этом у него даже после многих лет в СССР сохранялся своеобразный выговор: он произносил слова как бы слишком чётко, нарочито правильно, словно актёр в телеспектакле.) Кроме того, к 45-му году Фарбману было очевидно, что нацистов разгромили прежде всего на Восточном фронте, ценою миллионов советских жизней. В силу этих причин решение эмигрировать в разорённый войной СССР, чтобы помочь советскому народу, казалось Фарбману совершенно логичным. Сталин, победивший Гитлера, представлялся ему жестоким, но рациональным диктатором. Уж теперь-то, полагал Фарбман, после такой войны, после встречи на Эльбе, ленд-лиза и т. д., Сталин будет рад западным специалистам, знающим русский как родной.

В советской оккупационной зоне у Фарбмана сразу отобрали чемоданы и документы. Несколько недель его держали в фильтрационном лагере, находившемся на месте бывшего немецкого концлагеря. Его многократно допрашивали, смеялись над его заверениями, что он хочет служить Советскому Союзу. Требовали признаться в работе на английскую разведку. В конце концов, ничего из него не выбив, отправили в СССР. А там уже осудили, дали десять лет за шпионаж. Почему-то, кстати, в пользу Финляндии. «По первой букве фамилии», – смеялся Фарбман, рассказывая об этом.