Повести о Бочелене и Корбале Броче. Часть вторая

Как известно, черные шелка есть гордыня скорбящих; но лишь плывущие по ветру одеяния вспоминаются при виде ее волос, опасного меда, обрамляющего круглое лицо. Щеки ее горят, как отшлепанные ягодицы; черные ресницы длиннее вороновых крыльев не скрывают обсидианы глаз от любого, готового бросить вызов. Пышногрудая и гладкобокая, со сладким животом и широкая в бедрах... ах, само описание намекает на знойные признания. Да, я даже забыл упомянуть, была ли на ней одежда.

Ну каковы же ее братья! Мамаша Крошки как-то заблудилась в лесу Стратема в разгар ужасной бури, нашла укрытие в пещере - угодив прямо в лапы пещерному медведю; но в миг сокрушительного соприкосновения всякий кулинарный восторг испарился из звериного мозга, и внезапное озарение вознесло обоих к вершинам амурных возможностей. Кто смеет оспорить дерзость этих догадок, видя потомство любовного поединка, столь высокорослое и могучее? Глаза сего великана развеивают любое смущение несообразностью имени и внешности - мелкие, как у любого зверя, красные и обрамленные воспаленными, сочащимися веками. Нос его подобен свернутому рылу, ноздри блестят, едва почуяв кровь. Зубы работают проворнее стаи грызунов. Мышцы трех нормальных людей криво облепили массивный костяк, пучки волос торчат из самых неподобающих мест, но и слова из кривых губ вылетают неподобающе разумные.

Братья наводят великий ужас даже на него самого - но сделавший такие выводы должен, похоже, ежиться как на постели из морской соли, ибо бросаемые в гороподобную спину Крошки взоры полны черной зависти. Комар Певун и Блоха Певун близнецы, отродье невезучей матери, что забрела на морской брег в сезон спаривания моржей. Да-да, на спине ее остались шрамы от клыков, вот вам и доказательства. К чему спорить, к чему топорщить усы, бросать в воздух дурно пахнущие чепцы и сходиться в жестокой схватке? Вот, они даже облачены не в звериный мех, подобно Крошке, но в шкуры своих предков.

Говорят, у них еще много родни, но милость богов держит всех на расстоянии палки зверовода, где-то там, и придется обождать новой ночи и нового костра поэтического вдохновения, дабы изложить горькие похождения Певунов.

В круге закоренелых ловцов остается лишь один. Молчаливый как лес и ловкий как лесоруб, Стек Маринд не любит хвастать былыми делами. Загадки таятся в сплетении корней, и если блестят глаза в провалах, касание их слабее шепота тени самой Смерти. Он - человек навеки запечатанный. Лик его прост, глаза пусты, губы тонки, а рот замкнут. Черная борода слишком редкая, уши маленькие как у обезьяны и мускулистые как у мула, и дергаются на любой шепот и шум. Пряча слова, он грызет кожаный ремешок, мокрый к утру, но высыхающий на солнце дня.

Спина его клячи выдерживает целый арсенал - всякое оружие изготовлено без причуд, но усердно заточено и промаслено. Он пересек полмира по следу Негемотов, но никому не рассказал, какое преступление вызвало в нем охотничий жар.

***

Теперь оборотимся, с изрядным вздохом облегчения, на истинных паломников. Среди них различимы три группы искателей благ определенных алтарей (хотя, по правде и ходу дальнейшего рассказа, они суть одно). Мудрецы, священники и ученые встопорщат жесткие воротники, слыша сии непривычные, но полные истины противоречия, но я, недостойный, воротника не носил никогда и потому не обижусь на непродуманные упреки.

Итак, перед нами множество путей, ведущих в одно судьбоносное место.

Госпожа Данток, старейшая в почтенной семье Калмпозити из города Релианта, да останется созданием неведомым. Скажу лишь, что она первой выбралась из Врат-в-Никуда и слуга ее, мастер Маст, восседавший на высоком облучке кареты, лицо скрыто под широкой плетеной шляпой, возгласил приветствия от ее имени и церемонно кивнул - и в тот же славный миг он и старушка, предположительно пребывавшая внутри, колесным островом двинулись дальше в окружении двуногих чаек и гагар, ибо, как всем ведомо, ни один остров не остается недвижным. Он ползет по песчаному дну моря, он плывет в рассудке, словно воспоминание или сон. Мы сброшены с берега, мы мечтаем вернуться. Мир сорвался с привязи, история подобна буре и, словно Данток Калмпозити, все мы анонимами скрываемся среди пахучих цветов и целомудренных орехов, не нужные никому и чуждые всему.

Меж пилигримов, искателей капища Безразличного Бога, странствует похожий на ястреба человек, охотно называющий свое имя и каждый раз искательно глядящий вам в глаза взором хищника, будто спрашивая, не знакомо ли оно. Узкое его лицо дергается, обдаваемое ревущим штормом нашего невежества, и никто не решается спросить, зачем он так густо намаслил подобные вороньим перьям волосы, что струйки текут по ушам. Но он, увы, все прочитал по лицам и внес нас в список недругов, и резкие кивки его слишком мелкой для такого роста головы сопровождаются - как может услышать любой, стоящий рядом - скрипом изрядного, искреннего негодования; но он тут же отходит неведомо куда и зачем, бродя словно петух в чужом, заброшенном курятнике.