Повести. Рассказы

Петя Верещака мне вспомнился: ему бы теперь в самый раз сделать рывок, выбиться в руководители, а он улыбается, говорит, не хочу, говорит, мне и на скрепере хорошо работается, интересно. Человек он творческий. Это его призвание — механизатор, и оно будет постоянно развиваться, совершенствоваться. И отдавать свои способности Петр будет обществу, людям. А жить для всех, работать для всех — это самое большое призвание, большой дар.

17

Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: мы заблудились. Под вечер возвращались из Прикумского района в Курсавку, было еще не поздно, но время-то осеннее, и мы ехали по проселочной дороге уже в темноте. Ваня Кубышко, который вел машину, знал эти бесприметные места плохо, и мы заблудились.

По расчетам Георгия Федоровича нам бы давно пора выскочить на асфальтовый большак, что идет на Пятигорск, а перед нами все стлалась выхваченная из темноты светом фар серая земля.

Хоть и «конь» под нами добрый, хоть и заблудились ни бог весть в какой глуши, все же на душе было тревожно. Наверно, от холодного прикосновения неизвестности.

А тут еще тишина.

Почти неслышно работал мотор, дремотно мурлыкал.

Дремал Георгий Федорович, уютно умостившись на сиденье.

Молчал Ваня. Молчал, и мне чудилось, что он тоже дремал. С открытыми глазами вел машину, как лунатики ходят по крышам.

Я пробовал заговорить, но ничего не получилось, спутники отвечали на мои вопросы односложно, с натугой, словно бы им трудно было разговаривать.

Пробовал я петь. Тоже ничего не выходило: в горле сушь и хрипота.

Темно, темно и темно.

Но вот справа возникла стена камыша — глухая, крепкая, будто бы крепостная стена. Вскоре впереди показались огоньки. Много огоньков.

— Плаксейка, — облегченно вздохнув, сказал Ваня.

— Плаксейка? — переспросил Георгий Федорович, не открывая глаз.

— Она.

— Славно ты нас крутанул. Хороший крюк сделал. Как же это у тебя получилось?

— Я ж говорил, надо бы у той развилки вправо свернуть, — оправдывался Ваня.

— Это когда же ты говорил? Я что-то не слышал.

— Должно быть, хотел сказать, да не сказал. Только подумал… Нет, все-таки я сказал, а вы промолчали.

— Правильно, опять я виноват, — усмехнулся Бормотов. Открыл глаза, посмотрел вперед на огоньки, потом зевнул, потягиваясь. Так обширно потянулся, что в машине стало тесно.

— Подруливай к конторе.

И ко мне обратился:

— Это рыбхоз. Наши друзья, потребители и поставщики. Свежей рыбой нас кормят — сазанами, толстолобиками. Словом, добрые люди. С помощью нашей воды они по-своему делают землю красивой.

В конторе окна чернели темнотой, а в соседнем доме — ярко светились. Там громко играл аккордеон.

— Вот как, с корабля на бал! — улыбнулся Георгий Федорович.

Меня немножко беспокоило, что мы должны вторгнуться в чужой дом незваными гостями. Правда, Георгий Федорович сказал, что здесь его друзья.

Это оказалось действительно так. Не успел Бормотов еще войти в комнату, едва скрипнули под ним половицы по ту сторону порога, как раздался голос:

— Георгий Федорович! Вот так встреча! До чего земля круглая да тесная. Хозяин, принимай гостей! Вон сколько счастья сразу тебе привалило.

Хозяин положил на диван блестевший никелем и лаком аккордеон, выбрался из-за стола и пошел нам навстречу. Он был под стать Георгию Федоровичу своей могутностью, только намного моложе и, значит, красивее.

Обхватил нас хозяин за плечи и повел во главу стола:

— Спасибо, что не проехали мимо нашего огонька. Спасибо вам большое!

Видно было, что, так говоря, хозяин не бросался красивыми словами, похоже, в этом доме чтились старинные кавказские обычаи, по которым считается: гость в доме — счастье в дом. Тем более, если этим гостем оказался путник.

Виктор Павлович, так звали хозяина, директора рыбхоза, усадил нас за стол и скомандовал:

— Ухи гостям! Да погорячее!

В доме был праздник — день рождения хозяина.

Георгий Федорович подосадовал:

— Вот беда, а подарков у нас с собой никаких. Вот беда..

— Скажите хорошее слово имениннику, и лучшего подарка ему не надо, — посоветовал кто-то из гостей…

Пробудился я часов в шесть утра и, сонно сплетая и расплетая разные мысли, дождался рассвета. Дождался и пошел бродить по вчерашним тропам, к прудам, к зарослям камыша, где вчера после ужина гуляли, пели песни под аккордеон.

Взошло солнце и украсило своей осенней грустью синь прудов, дальнюю степь, ближние нагие сады, осокори, превратило камыши, которые мне вчера казались крепостными стенами, в легкую золотую вязь.

На деревянном мосточке я увидел нахохлившуюся черно-красную птицу и подумал — петух. Подошел совсем близко, петух с шумом взлетел и оказался фазаном.

Я не поверил своим глазам, потому что о фазанах только читал в книгах, только слышал, знал, что когда-то их здесь было очень много, отсюда возили их как редкое лакомство к именитым столам в Россию. А теперь фазаны, знал я, перевелись.

Фазан пролетел у меня над головой и сел метрах в двадцати на дороге. Уставился на меня черным блестящим глазом.

Я замахнулся на него. Он отлетел еще немного. Опять сел на дороге и теперь уж настороженно и будто бы удивленно смотрел на меня.