Повести. Рассказы

— Ты знаешь, что такое рентген? — спросил я.

— Знаю.

— Ну вот, мы тебя сейчас посмотрим и подумаем, как быть дальше. Пойдем.

В рентгенкабинете Маргарита Тимофеевна опустила штатив, и я уложил на него мальчишку.

— Наркоз знаешь что такое?

— Мамка говорила. Усыплять будете.

Парнишка уже не боялся и посматривал так, будто я был волшебником, но каким-то не очень настоящим. Он с любопытством смотрел на маску, которую я обливал эфиром, и на мое предложение считать ответил:

— А чего попусту считать-то! Я и так усну.

У Миши оказался не только сильный вывих, но и трещина в чашечке.

Какую злобу и силу надо было иметь тому зверенышу Гришке, чтобы вывернуть сустав, сломать кость!

Мы с Олей быстренько вправили вывих.

Миша проснулся.

— Долго ты спал? — спросил я. — Тебе снилось что-нибудь?

— Ага.

— Что?

Он молчал и хитро улыбался, будто не хотел разглашать какую-то чудесную и очень важную для него тайну.

Оля повела Мишку, чтобы наложить гипс.

Маргарита Тимофеевна, играя яркими переливчатыми глазами, сказала:

— Я еще не поздравила вас с отличной операцией. Поздравляю!

Она пожала мне руку. Крепко. По-женски коротко.

— Спасибо.

— Если бы моему драгоценному спутнику хотя бы половину вашего…

И не договорила. Порывисто отошла, села за стол и уже оттуда, поблескивая переливчатыми глазами, сказала:

— Симочка-то ваша просто земли под собой не чует от счастья. Как она вас любит! Как гордится! Правда, есть чем…

Мне неприятно было от ее ехидно-слащавых слов, и я поспешил уйти.

…Сима, причесанная, будто собралась в театр, возилась у электроплитки.

Увидела меня и обрадовалась. Поднялась на цыпочки, обняла за шею и стала целовать, приговаривая:

— Я совсем заждалась… Так соскучилась. Ну, поцелуй же!

Я поцеловал.

— Петька, как тебе не стыдно — просто номер отбыл!.. Поцелуй хорошенько!

— Почему такой яркий свет? Ты сменила лампочки?

— Обыкновенный свет. Ничего не меняла. Что с тобой?

Я спохватился. Надо было держать себя в руках.

— Да ничего. Просто голова побаливает.

Сима прислонилась своей щекой к моей, пощупала пульс.

— Ты просто переутомился. Целый день на таком жарком солнце, под ветром… Нельзя так, Усатик… Умывайся. У нас сегодня твои любимые киевские котлеты. И картошку я пожарила во фритюре, стружечкой. Пальчики оближешь!

Вода меня не освежила. Голова действительно болела, но солнце и ветер тут ни при чем…

Стол был накрыт на четверых. Для кого еще?

— Я думала пригласить Божедомовых, — робко сказала Сима из передней.

— Не надо. Мне хочется сегодня побыть одному. С тобой.

Просунув голову между портьер, она пропела из кухни:

— Спасибо, мой хороший, спасибо, родной!

Ужинали мы в полумраке, — я не мог больше выносить яркого света Симиных доверчивых глаз…

Мне даже как-то удалось успокоиться и быть ласковым с нею. А когда, уже поздно вечером, она, разомлевшая в своем женском счастье, уснула, я вздохнул так, будто снял с себя тяжелую и постыдную ношу: теперь не надо было притворяться.

Сима спала на моей руке и в приглушенном свете ночника была похожа на кошечку. Даже ее ровное дыхание было чем-то схоже с мурлыканьем.

Смотрел я на нее и думал о Кате.

Лежать в постели с женой и думать о другой женщине, наверно, плохо. Но что сделаешь! Себя-то ведь не обманешь, не скажешь, что этого не было.

Думал я о Кате, сравнивал ее с Симой, и выигрывала Катя. Сима — хорошенькая, а Катя — хороша. Сима — кисонька, а Катя — вольный, своенравный ветер…

Ну и пусть. Не надо мне ни ветра, ни бури. Никого не надо, кроме моей маленькой, доброй и ласковой Конопушки. И все!

А сон почему-то не шел.

Мне захотелось вдруг курить, хотя уже два года не брал в рот папиросы.

Дежурный конюх дед Митрофан — курящий. Решил пойти к нему.

И только шевельнулся — Сима вскочила, схватила меня за руки, испуганно спросила:

— Ты куда?

— Сейчас вернусь.

Улыбнулась она, свернулась под простыней калачиком и тут же уснула.

Ночь была теплая, по-деревенски духовитая. Далеко на речке курлыкали лягушки. У конюшни мерцал огонек. Значит, дед Митрофан не спал, покуривал.

Я поздоровался с ним, сел рядом на скамейке и попросил папиросу.

Он молча протянул пачку, коробок спичек.

У меня дрожали руки, тяжело дышалось.

Закурил я, задохнулся первой затяжкой. Вторая пошла легче, и потом разлился по всему телу приятный озноб, а в висках стучало, барабанило.

«Дурак, болван! Тряпка половая!» — ругал я себя и хотел выбросить папиросу, растоптать, а пальцы дрожавшей руки не разжимались.

— Плохое твое дело.

Это дед Митрофан сказал. Где-то далеко сказал, глухо.

— Почему?

— А чо ж хорошего-то? — уже явственнее спросил он. — От добра еще никто не начинал курить, да еще ночью у конюха.

— Да я…

— Не надо ничего говорить. Зачем? Слова — пустой блуд. Помолчим. Не ты первый ко мне приходишь. Вот тах-та…

Две недели я не ходил на рыбалку, говорил себе: мол, неохота, да и погода какая-то не рыбацкая…

Говорил, а в самом деле боялся там встретиться с Катей. Боялся, что не устою и опять подамся с нею на косогор, в хмельные сады.

Вот уж истинно говорят: судьба — то злодейка, то насмешница.