Повести. Рассказы

Сергей Сергеевич помогал сгружать чемоданы, а потом, взяв самый тяжелый из них, пошел впереди, приглашая нас:

— Проходите, проходите, так сказать, в свои апартаменты. Чем богаты, тем и рады…

Во втором этаже нас ждали две небольшие смежные комнатки, обставленные современной легкой мебелью. И когда мы с Симой удивились такому приему, Сергей Сергеевич ответил:

— Видите ли, нас, медиков, здесь очень немного, и мы стараемся жить подружнее, поближе друг к другу…

— А чья это мебель? — спросила Сима.

— Мы знали, что вы молодожены. Значит, кроме чемоданов, у вас ничего нет… Ну, посоветовались с товарищами — и… Это больничная мебель. Будете платить за амортизацию, а если захотите, выплатите в рассрочку…

Потом мы остались с Симой вдвоем. Нам было очень приятно от этой заботы.

Как жалко, что люди маловато дарят друг другу доброго внимания, теплоты. А ведь такие минуты — могучее лекарство. Оно задерживает старость, омолаживает человека.

Уж это точно. Я не преувеличиваю, нет…

Нам все нравилось в тесных монастырских кельях с маленькими сводчатыми окошками, похожими на бойницы. Даже тяжелые нелепые карнизы под потолками и трубы водяного отопления, выкрашенные в дико-синий цвет. А распускавшиеся за окном кусты сирени и клены, зеленая клумба у мрачной, вызубренной временем и людьми кирпичной стены были какими-то сказочными…

Как мало нужно человеку, чтобы мир казался ему не хуже, чем он есть на самом деле!

О Сергее Сергеевиче Сима сказала:

— Какие у него хорошие глаза! Светлые, чистые…

Я согласился и добавил:

— Оля тоже хороший человек.

— Милая, очень милая!..

С неделю я вскрывал фурункулы, следил за перевязками, прописывал растирания. А потом пришел мой первый день. Первый день серьезного испытания.

В больницу привезли с приступом аппендицита женщину лет двадцати восьми. Под ее тонкими стремительными бровями — колючие глаза. Строгие и решительные. Я подумал: такие глаза больше идут мужчине.

После осмотра больной я тоном многоопытного хирурга сказал:

— Что ж, будем оперировать.

В ординаторской снял с вешалки ни разу не надеванную с красным кантом пижаму и вдруг сообразил, что сейчас действительно буду оперировать…

Ну да. Я — доктор. Я — хи-ру-рг…

Холодок пробежал у меня по спине и пропал. Будто и не было его.

Вот и отлично. Чего волноваться-то?

В операционной я пустил песочные часы и стал мыть руки. В нос мне ударил запах нашатырного спирта.

Хирурги двадцать минут моют руки с мылом и нашатырным спиртом. Десять одной щеткой и десять другой.

…Двадцать минут и ни секундой меньше мыл, холил свои руки Иван Спиридонович, хирург полевого госпиталя. А вымыв, он поднимал их перед собой ладошками вперед и нес к операционному столу. Нес, как в старину носили чудотворные иконы.

— Руки мои всемогущи, как бог, — говаривал Иван Спиридонович. — Они могут воскресить человека, а могут убить.

Два года я прослужил в одном госпитале с Иваном Спиридоновичем. На моих глазах он погиб, когда нес свои руки к операционному столу.

Бомба разорвалась рядом с нашим домиком. Осколок ударил моего хирурга в грудь. Как мне показалось, даже падая замертво, он не забыл, что надо беречь свои всемогущие руки: упав на спину, он держал их перед собою, будто продолжал нести их к операционному столу…

Вспомнил я все это — и опять по моей спине змейкой забегал мерзостный холодок.

Конечно, я не новичок в операционной. Три года проработал в войну с хирургами, после училища был фельдшером, а в институте делал операции под руководством профессора.

Ну да, под ру-ко-вод-ством. А тут — я самый старший! Первый и единственный хирург…

Какая страшная штука самостоятельность! Каждый стремится к ней с самого детства, с нетерпением ждет встречи, а встретив, вдруг робеет — и, смотришь, пошел на попятную. В директора, скажем, выбился, а без начальника главка ничего серьезного не рискнет делать. Начальником главка стал — на министра поглядывает, указаний выжидает. Его просят быть самостоятельным, требуют, а он все ищет у себя над головой Ивана Иваныча. Вот и получается: с детства человек стремится к самостоятельности, а получив ее, старается подбросить кому-нибудь другому.

А хирург кому свой скальпель доверит? Кто решится за него вскрыть человека? Живого? Кто ответит за неудачу?

Какая страшная штука самостоятельность! Тем более когда с нею встречаешься впервые, один на один…

…В верхней колбочке осталось совсем мало песку. Я смотрел, как он струится, и, казалось, видел бесшумное время, ощущал его неумолимую жестокость…

Осталась совсем маленькая щепотка времени — и я должен идти к операционному столу, взять в руки скальпель.

Вошла Сима. Встревоженная и радостная. Она поднялась на пальчики и зашептала мне на ухо:

— Усатенький мой, я так рада за тебя… Сегодня ты станешь настоящим хирургом… Боязно тебе, боязно, да? Хочешь, я буду рядом с тобой? Я все-таки тоже врач…

— Не надо, — стараясь быть спокойным, ответил я.

Мне стало стыдно перед Симой, перед моей маленькой Конопушкой.

— Не надо, — уже твердо повторил я, — операция-то пустяковая — аппендицит.