Повести. Рассказы

Ответил и почему-то, совсем как Иван Спиридонович, поднял руки перед собой вперед ладошками и понес их к операционному столу.

Пока сестра Оля обряжала мои руки в перчатки, я разговаривал с больной — так же, как некогда Иван Спиридонович.

— Как зовут, моя красивая?

— Екатерина Алексеевна.

— Так уж и Алексеевна? Может, просто Катя?

— Может. Смотря для кого.

— Как себя чувствуем? Не страшно?

— Есть немного… Немного!

— Боль плохо переносим?

— Приятного мало.

— Чудесно. Замужем?

— Не торопилась.

— Отлично. Недельки через две сможем назначить свадьбу.

— Спасибо, — ответила Катя, и ее колючие глаза стали добрее.

Часа через два я отошел от операционного стола к окну.

Две монастырские обомшелые стены за окном сошлись в этом месте углом. По ту сторону стены росла могучая верба. Ее огромная корявая ветвь перегнулась в монастырь и затенила угол. Сыро под густой листвой и сумрачно. Крапива там растет с человека, лопухи и сочный бурьян…

Под листом лопуха сидела старая жаба и немигающими глазами смотрела на меня.

Чего ей нужно, этой жабе?

Сумрачно и прохладно под лопухами у замшелой стены. Тихо там, как в могиле.

И глаза мои устали. Им хочется закрыться и никогда больше не открываться.

А жаба все смотрит. И ветки вербы шевелятся, будто мохнатые щупальца какого-то странного осьминога.

Чепуха все это.

…Операция не удалась. Я не нашел аппендикса. Посылал за Сергеем Сергеевичем и акушером-гинекологом, но их не оказалось дома — ушли куда-то.

Оля и санитарки сначала перебрасывались по ходу дела разными словами, а когда поняли, что у меня начинается беда, — замолчали.

И Катино дыхание — глубокое, но спокойное, — и тиканье часов на чьей-то руке сначала я слышал, а потом все пропало. Наступила леденящая тишина, от которой стучит в висках, шумит в голове.

Пирогов говорил, что аппендицит — это очень простая и в то же время очень сложная операция. Я отлично знал эти слова, но мой болезненно возбужденный мозг не хотел соглашаться с тем, что мне как раз и достался сложный случай.

Санитарка то и дело вытирала салфеткой пот с моего лба. Ее пальцы казались мне ледяными. Я видел бледное от переживания за меня Олино лицо, но не видел глаз — Оля прятала свой виноватый взгляд.

Я лихорадочно вспоминал все операции аппендицита, на которых мне приходилось бывать, но это не помогало. Тогда мои одеревеневшие губы зашевелились, беззвучно призывая на помощь Ивана Спиридоновича. Я молился, ему, а когда и это не помогло, — руки мои опустились. Вдруг все стало безразличным, никчемным. И не знаю, чем бы все это кончилось, если б не Катя.

— Доктор, вы не устали? — спросила она.

Спросила просто, без злости, без упрека, без особой тревоги, и я искренне ответил:

— Очень устал.

На ее бледном лице дрожали капли пота. Они были крупными, тяжелыми и тусклыми, как капли росы в туманный рассвет.

В глазах Кати — крайняя усталость и покорность. Точнее — терпение, которым природа щедро одарила женщин, без которого они не смогли бы вынести тягот жен, матерей, тягот верных подруг…

А ведь перед операцией эти глаза были колючими, по-мужски решительными и волевыми. Как я измучил ее!..

— Очень устал.

— Я тоже, — ответила она и попыталась улыбнуться.

Вот и все.

Кривой хирургической иглой я зашил разрез и прямо в перчатках отошел к окну…

…Жаба моргнула раза два выпученными глазами, будто говорила мне:

— Вот так, дорогой… А как же ты думал?

Моргнула жаба и не спеша ускакала под лопухи.

— Вот и все! — громко зачем-то сказал я и испугался своего голоса. Испугался и оглянулся.

Пожилая санитарка убирала окровавленные салфетки и не обратила никакого внимания на мои слова.

В ординаторскую, где я переодевался, прибежала Сима. Моя Конопушка. Она плакала.

— Почему ты не позвал меня? Я все-таки тоже врач. Почему не позвал?

«В самом деле, почему не позвал?»

— Эта старая дура, санитарка, уже звонит по всей больнице. Прислали, говорит, сосунка, он и аппендицит-то вырезать не может. Будет тут теперь людей калечить… Иди, скажи ей, дуре, скажи им всем, что ты… ты… — Сима разревелась, уткнувшись в подушку на койке дежурного врача.

В институте меня называли талантливым, а некоторые даже говорили о моем блестящем будущем.

Конечно, я Симе нравился, но любила она во мне не только человека, мужчину, но и будущего хирурга. Наступил наконец долгожданный день первой самостоятельной операции. Сима тайком приготовила цветы, купила дорогой спиннинг, вино и вдруг — трах-бах!.. Начинающий, подававший надежды хирург Петр Завражин, ее возлюбленный, так сказать, летит вверх тормашками под откос…

Чтобы посеять сомнение, понадобилось лишь два часа, а чтобы разбить его, могут понадобиться годы. Какое дело больному до мудрых слов великого ученого, если от них не стало легче? Разве можно заставить санитарку молчать? И теперь случись кому-нибудь идти к хирургу — он обязательно спросит:

— А это не тот, который не нашел аппендицит?

Спросит и, уж конечно, не ляжет под мой нож.

Короче говоря, я совершил такой промах, что надо было бежать из Ключевого без оглядки. Вот поэтому-то так горько и плакала Сима, моя Конопушка.

Я почувствовал чудовищную усталость.