Повествование о жизни Фредерика Дугласа, американского раба, написанное им самим

Наш дом стоял на берегу Чесапикского залива, чьи глубокие воды всегда белели от парусников со всех стран земного шара. Эти прекрасные судна, облаченные в чистейшей белизны паруса и ласкавшие взоры свободных людей, напоминали мне множество завернутых в саван призраков, вселявших ужас и изводивших меня мыслями о моем несчастном положении. Часто, в глубокой тишине летнего воскресенья, я стоял в полном одиночестве на крутых берегах этого замечательного залива и, с печалью на сердце и полными слез глазами, отыскивал множество парусов, уходящих к могучему океану. Их вид всегда сильно воздействовал на меня. Мои думы заставляли меня выговариваться; и, зная, что меня слышит только Всемогущий, я изливал свое душевное недовольство как только мог, обращаясь к плывущим кораблям: «Вас не держат якоря, и вы свободны, меня же держат оковы, и я раб! Вы веселитесь, когда море штормит, я же печалюсь, зная, что меня ожидает кровавое наказание кнутом! Вы – быстрокрылые ангелы свободы, летающие вокруг мира, я же прикован к кандальной цепи! О, если бы я был свободным! О, если бы мне оказаться на одной из ваших красивых палуб, под вашим спасительным крылом! Увы! Нас разделяют волны! Плывите, плывите дальше. О, если бы и я мог так же идти. Но я могу лишь плавать. Если б я мог летать! О, почему я был рожден человеком, которого превратили в животное?! Радуясь, вы уплываете, исчезая в туманной дали. Мне же приходится оставаться в раскаленнейшем аду бесконечного рабства. О Бог, спаси меня! Боже, освободи меня! Дай мне свободу! Есть ли он, Бог? И почему я раб? Я убегу. Я не останусь. Поймают меня или нет, но я сделаю это. Я уже умирал и от малярии, и от лихорадки. Я потеряю только жизнь. Но лучше быть убитым, убежав, чем умереть, оставшись. Только подумать: сто миль прямиком на север, и я свободен. Попытаться? Да! Да поможет мне Бог, думал я. Не может быть, чтобы я прожил всю жизнь рабом. Вода спасет меня. Этот самый залив приведет меня к свободе. Пароходы идут к северо-востоку от Северной звезды. Я последую за ними; и когда доберусь до мыса, то пущу каноэ по течению и пойду прямо через Делавер в Пенсильванию. Когда я окажусь там, у меня уже не будет прошлого; я смогу двигаться безо всякого опасения. Пусть только представится случай, и будь что будет, я уйду.

А тем временем я постараюсь выстоять, даже оставаясь в ярме рабства. Я не единственный раб в мире. Почему я должен мучиться? Я смогу вытерпеть, сколько и любой из них. Кроме того, я уже подрос, а все мальчишки решаются на нечто подобное. Может быть, мои страдания в рабстве только усилят счастье, когда я стану свободным. Еще придет лучший день. Так думал я и пытался убедить себя в этом; то я был на грани безумия, то смирялся со своей несчастной судьбой.

Я уже говорил о том, что в первые шесть месяцев у Коуви мое положение было намного хуже, чем в последние полгода. Обстоятельства, что заставили мистера Коуви изменить отношение ко мне, стали целой эпохой в истории моей жизни. Вы увидели, как человека превратили в раба; теперь же вы увидите, как раб превратился в человека. В один из самых жарких августовских дней 1833 года Билл Смит, Уильям Хьюз, раб по прозвищу Эли и сам я были заняты провеиванием пшеницы. Хьюз нагребал зерно в бадью, Смит подавал, я закидывал пшеницу в веялку, а Эли вращал ее. Работа была простой, требовавшей скорее силы, чем ума; и все же одному, нисколько не привыкшему к такой работе, приходилось очень тяжело. Около трех часов пополудни я не выдержал; силы покинули меня; я схватился за голову от сильной боли и головокружения; дрожь охватила мое тело. Что-то пробормотав им, я собрался с силами, чтобы не прекратить работу. Я стоял так долго, как мог, регулируя бункер с зерном. И когда я упал, то почувствовал, что с меня как бы свалилась огромная тяжесть. Веялка, конечно, остановилась; у каждого из нас была своя работа, и никто не мог заменить меня.