Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки

У Константина Симонова архив был огромный: он с шестнадцати лет стал хранить полученные им письма и копировать ответы на них (тоже нужная вещь: всегда можно доказать, что писал так, а не этак). Будто тогда уже знал, каких высот достигнет, став одним из самых издаваемых и читаемых советских писателей. Ведь хотя бы одна его книга была в каждой семье, будь то стихи или проза: «Он никогда ничего не уничтожал, не рвал, не выкидывал. Если закончил работу с документом, то ставил галочку, и мы уж знали, что нужно убрать в архив и куда. Раскладывали всю отработанную им почту, материалы, рукописи по папкам»{496}.

Рассказ Нины Павловны Гордон в какой-то момент напугал Бориса Панкина, опасавшегося, что симоновский архив съест его и даже не подавится: «Архив, то есть бесчисленное количество папок… начинал в моем воображении оживать, шевелиться и в конце концов стал напоминать гигантского спрута, который уже поглотил своего владельца и теперь с теми же намерениями подступает ко мне».

Кроме творческого архива Симонова, еще был литературный (переписка с коллегами) и военный – беседы с участниками боевых действий под стенограмму и диктофон, а еще папки-«звонки». Что это такое? Симонов указал своим помощникам, чтобы они записывали всех, кто ему звонит: «Телефон включали только на один час – с двух до трех дня. Но этот час был, как обвал. Потом телефон снова выключали. Мы записывали звонки, перепечатывали зафиксированное в трех экземплярах – один оставляли в его “нижнем” кабинете, другой – заносили в его рабочий кабинет домой, третий – брали с собой»{497}.

Вот откуда взялась шутка товарища Саахова: мол, перепиши тост в трех экземплярах и принеси! Согласитесь, это ли не интереснейшая деталь повседневности? Ну кто бы еще вспомнил о ней, как не преданная секретарша?

Возникает вопрос: а зачем все это? Не слишком ли серьезно относился к себе Константин Михайлович? Ведь еще Уинстон Черчилль, лауреат Нобелевской премии, говорил, что надо серьезно относиться к своему делу и несерьезно к себе. Это было его девизом. Стоило ли тратить время на столь бурную архивную деятельность в ущерб творчеству? А быть может, творчество Симонова было бы невозможно без его архива? Однажды он объяснился: «Раз уж судьба так распорядилась, раз уж поставила в центр потока жизни, наш долг бережно к этому отнестись». То есть для Константина Михайловича, полноправно ощущавшего себя живым классиком советской литературы, сбор и сохранение материалов о своей жизни стали частью ее самой. Чем-то это напоминает случай с Евгением Евтушенко, создавшим собственный музей в Переделкине.

Есть и еще одно объяснение. Зое Яхонтовой Константин Михайлович как-то с возмущением рассказал, как родственники ушедшего из жизни писателя передрались из-за его архива. «Нет, у меня такого позора не будет, я все свои архивы завещал передать в ЦГАЛИ»{498}. Каждая минута у была Симонова на счету, работать с ним было легко, а еще Зоя Яхонтова запомнила его рабочий кабинет, от которого веяло «какой-то холостяцкой неустроенностью, хотя много книг, на стенах портреты… Над письменным столом – портрет матери». А вот кабинет в Красной Пахре понравился больше: «Огромный, с французским окном во всю стену, выход из него – прямо в прекрасную березовую рощу. Никаких там дачных грядок, никаких цветочков, а просто трава и деревья. Красота необычайная!»{499}

Мало того, Симонов задумал составить летопись своей жизни, каждый год которой поместился в серо-зеленую папку, стройный ряд коих занял целую стену кабинета. Он назвал это «Все сделанное». Начиналась летопись (по понятным причинам) с 1938 года, а закончилась 1979-м. Показывая на папки, Нина Павловна шепотом (будто в 1937 году) поведала Борису Панкину: «Здесь – вся история его жизни. В общем, это как бы история страны, мира, пропущенная через одну жизнь. И какую жизнь…» Короче говоря, «Это наша с тобой биография» – была такая бодренькая песня в брежневское время. И при этом «Константин Михайлович был бесстрашным и безжалостным к себе человеком… И слезы, и неудачи, и ошибки, и слабости, и угрызения совести, и раскаянье… И ни разу у него не дрогнула рука, когда надо было положить сюда какой-нибудь не так уж украшающий его документ. Ни разу не поддался он порыву что-то изъять, утаить от потомков… Да, от потомков!»{500}.