Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки

Константина Михайловича, надо полагать, нередко посещало чувство раскаяния, особенно за ту часть жизни, когда он занимал (с 1946 года) должность заместителя генерального секретаря правления Союза писателей СССР, то есть самого Фадеева. А вследствие частого отсутствия Александра Александровича на работе Симонов фактически всем руководил. Через две недели после смерти Сталина он провозгласил своей статьей «Священный долг писателя» в редактируемой им газете, что главной целью всех советских литераторов отныне является прославление в веках добрых деяний вождя. Писал он искренне, за что его быстренько задвинули и более уже на руководящие посты не выдвигали, сослав в 1958 году в Среднюю Азию корреспондентом «Правды». В 1954—1959-м и в 1967–1979 годах он был секретарем правления Союза писателей СССР.

Анатолий Рыбаков считал, что «Симонов не был сталинистом, но вписался, вжился в сталинскую эпоху, не сумел преодолеть ее инерции, не мог изменить себя, оставил политику, переехал на время в Ташкент. Но и серость брежневских времен была не для него»{501}. Между прочим, Брежнев Симонова уважал, даже однажды лично принял его в своем кабинете, случай для Леонида Ильича редкий. Хорошо сказал о Константине Михайловиче Григорий Бакланов: «На Симонове, что бы там ни говорить, лежал отсвет победы, читатель его был огромен, его читали и рядовые, и маршалы». Незадолго до смерти Симонова Бакланов по-соседски зашел к нему на дачу в Красной Пахре. Как вспоминает Григорий Яковлевич, Симонов «чувствовал, что пережил свое время, и это лишало его воли к жизни»{502}. В 1985 году в Москве, неподалеку от дома, где жил Симонов, появилась новая улица в его честь.

Одной из примет писательской повседневности, зародившейся, в том числе, и среди обитателей этого квартала, стали проводы в эмиграцию. Провожали словно в последний путь, без надежды когда-либо встретиться. Таковы были настроения, усилившиеся с конца 1960-х годов, когда, по выражению Наума Коржавина, стало не хватать «воздуха для жизни». Юлий Крелин вспоминал: «Провожали, как в смерть. Не чаяли, что когда-нибудь увидимся. Трехкомнатная квартира Эмки была забита так, что иные из молодежи сидели на шкафу под потолком. Галич пел, что никогда не уедет, а останется, так сказать, у родных могил. Кто же думал, что его-то могила окажется весьма скоро на чужой стороне… Отъезд Эмки был каким-то завершающим этапом нашего существования и началом чего-то нового, еще неведомого нам»{503}. Эмкой друзья звали Наума Коржавина.

Наталья Бианки пришла на «день открытых дверей» в квартире Владимира Войновича (в декабре 1980 года его выслали из СССР, а затем лишили гражданства): «Народ приходил и уходил. Двери практически не закрывались. При мне забрели Кардины, Рассадины, Бахновы, Алла Гербер… Когда собрались уходить, Володя вышел нас проводить. Мы обнялись…» Обстановка была трагической. Незадолго перед этим вечером, в мастерской Бориса Мессерера на улице Воровского (ныне Поварская) с Войновичем также прощалась масса народу. Владимир Николаевич, рыдая, кричал: «Благодарю вас всех за то, что вы пришли! Но ведь вы пришли не на проводы, а на мои поминки!»{504}

Уезжавших из страны писателей вычеркивали из истории литературы так, будто навсегда снимали с довольствия. Из книжных магазинов и библиотек изымали их книги, за этим строго надзирал Главлит. Порядок изъятия был опробован не раз, ибо выезжало много писателей. Уничтожали и журнальные публикации. Например, на основании приказа Главлита «Об изъятии из библиотек и книготорговой сети произведений Солженицына А. И.» от 14 февраля 1974 года были уничтожены те номера журнала «Новый мир» за 1962 и 1963 годы, в которых увидели свет рассказы «Один день Ивана Денисовича», «Матрёнин двор» и другие. Работниками библиотек изымались и уничтожались публикации на всех языках{505}. «Разрезание на мелкие части» строго фиксировалось актом.

Чуть раньше Войновича Советский Союз покинули Лев Копелев и Раиса Орлова: «Ранним утром 12 ноября 1980 года мы в последний раз закрыли за собой двери московского дома, в последний раз проехали по знакомым улицам и уже через три часа оказались в другой стране, в другом мире. Необратимость отъезда мы осознали два месяца спустя, когда нас известили о лишении гражданства»{506}. Мысли об отъезде могли прийти и раньше – когда в 1976 году им разбили окна в квартире, на первом этаже. Пришлось переезжать в соседний дом на той же Красноармейской улице, на шестой этаж… Наталья Бианки помнит, что народу на прощании была «тьма». Пришло более сотни человек.