Повседневная жизнь царских губернаторов. От Петра I до Николая II

Заметим попутно, что Клементьев отличался тем, что подвергал аресту каждого прохожего только за то, что тот гулял улице города. Он же задерживал жалованье солдатам ремонтной роты, отобрал у них все полушубки и сухарные мешки, а у кого их не было, брал штраф в размере 70 копеек. Он всё-таки «погорел» за свои проделки, но имущество его осталось не конфискованным.

Кавказский главноуправляющий князь П.Д.Цицианов (1802—1806) спал и видел, как можно было угодить императору, и «угодил», начав войну с Персией. Война проходила с переменным успехом, разожгла амбиции грузинских князей, оставшихся не у дел при присоединении Грузии к России, и в результате принесла русским солдатам на Кавказе много лишений и бед, а гражданской администрации – массу проблем. Цицианов заплатил за свой авантюризм всего лишь своей отставкой…

Рязанские чиновники «переплюнули» в наглости всех своих коллег тем, что при решении различных гражданских и уголовных дел ссылались на законы и указы, которых в природе не было. Они не только приводили названия законов и дату их принятия, но и цитировали целые абзацы из них. Существовал справочник Горешкина, но он был далеко не полным, а указы и законы всё поступали и поступали. Их подшивали в книги, книги превращались в толстенные гроссбухи, и найти там нужный закон или указ неопытному чиновнику было трудно или лень. Вот рязанцы и пользовались этим положением.

Московские, да и прочие чиновники, не стесняясь и не ожидая никакой проверки, делали с документами, что хотели. Им ничего не стоило изъять из дела доказательства вины преступника и прекратить его за неимением улик. Этот приём уже принадлежал к классике русского судопроизводства. Его и до сих пор применяют в нашем отечестве.

Черниговско-полтавско-харьковский генерал-губернатор, генерал-адъютант и генерал от кавалерии князь Н.А.Долгоруков (1840—1847) по наглости и бесстыдству, кажется, превзошёл всех своих предков. Без всяких хитростей он самым наглым образом стал «залезать» в кассу приказа общественного призрения. Он наворовал столько денег (Никитенко пишет о 140 тысячах рублей), что устал красть и жить. И умер. После него нашли его письмо на высочайшее имя, в котором он откровенно сообщал о своём преступлении. Мир праху его! Аминь!

Яркий образ самоуправства в лице киевского полицмейстера Голяткина рисует нам бывший судебный чиновник Ф.Я.Лучинский. Он обычно разъезжал по городу на тройке пожарных лошадей в сопровождении четырёх казаков: один казак скакал впереди тройки, двое – сзади, а четвёртый сидел на козлах и правил лошадьми. Когда Голяткин замечал какие-то нарушения, он останавливал тройку и тут же наказывал виновных. Казаки растягивали жертву на земле, один садился на ноги, другой – на голову, а третий отсчитывал удары нагайкой по голому телу. Четвёртый казак держал за уздцы лошадей, чтобы они не испугались воплей жертвы.

Служивший ранее у Голяткина частным приставом черкасский городничий Щербцов на тройке пожарных лошадей с казаками не ездил, поскольку ни тех, ни других в наличии не было. Городничий жил, однако, по строго заведенному порядку. К 9 часам утра квартальный надзиратель, в мундире, при шпаге и в треугольной шляпе, вёл полицейскую и пожарную команду из 14 нижних чинов к дому городничего. Он выстраивал их на дворе в шеренгу и ждал, когда выйдет Щербцов. Городничий выходил в шёлковом халате и с длинным чубуком во рту. Он никогда не служил в армии, но любил принимать рапорта. Квартальный отдавал рапорт, находил повод «распушить» его как следует за упущения в службе, подходил к команде и говорил:

– Здорово ребята!

– Здравия желаем, ваше скородие! – горланили «ребята», которым было под или за шестьдесят.

Городничий проходил вдоль шеренги, нюхал, присматривался к одежде, и если чуял запах перегара или неисправности в одежде, награждал виновных пощёчинами, ещё раз ругал квартального и «уплывал» в свой дом, попыхивая трубкой.

В 11 часов городничий появлялся в полицейском доме. Он ловко спрыгивал с дрожек, быстро взбегал по ступенькам, и если стоявший у входной двери десятский не успевал отворить её, то давал ему пощёчину. С другой стороны двери стоял другой десятский. В его обязанности было схватить на лету шинель городничего, повесить её на особую вешалку и отворить внутреннюю дверь в присутствие. В это время Шербцов ставил в угол свою шпагу, и если десятский оказывался нерасторопным или был неловким, то его тоже награждали пощёчиной.

Раздав пощёчины, городничий усаживался в кресло и тут же звонил и зычным голосом приказывал позвать квартального надзирателя. «Распушённый» с утра квартальный уже был на «стрёме», вбегал в кабинет к Щербцову и докладывал обо всех арестованных. Некоторых арестованных городничий желал выслушать лично. Он отпускал на волю редко – чаще арестованный кубарем выкатывался из его кабинета, а вслед за ним выбегал покрасневший от гнева Щербцов и производил над ним кулачную расправу. В кабинете, где висел портрет государя Николая и дорогое зеркало, он с арестованными не дрался.