Повседневная жизнь царских губернаторов. От Петра I до Николая II

Самойлов не замедлил поблагодарить за наливку и сообщить, что матушка государыня с удовольствием откушала смоленскую продукцию и пожелала получить ещё, но не позже грядущего поста. Осипов заверил Самойлова, что как только будут получены плоды нового урожая, смоленские дворяне, занимавшиеся изготовлением сухих конфет, непременно и в срок исполнят пожелание императрицы. И в феврале 1796 года Осипов направил Самойлову 35 ящиков сухих конфет и 12 ящиков пастилы, отметив их в списке пометкой «от себя», 15 ящиков конфет от помещиков Каховского и Мезенцева и ещё 12 банок варенья от помещика Чеславского. На этом полуторагодовая переписка смоленского генерал-губернатора с императорским двором была закончена. Видно, Екатерина на продукции смоленского губернатора уже набила оскомину.

Столица у жителей Российского государства всегда была также предметом всеобщего поклонения и надежд на справедливость. Сколько их было – известных и безвестных – ходатаев, прибывающих в Петербург с намерением доказать свою правоту и получить защиту от произвола местных властей. И скольким надеждам суждено было разбиться о неприступные двери и хмурые лица петербургских сановников! Несть им числа. Но русский человек живёт верой и надеждой на лучшее и не перестаёт обивать пороги центральных учреждений и в наше постиндустриальное времячко.

Поехал в 1793 году в Петербург искать защиту и наш знакомец пензенский вице-губернатор Иван Михайлович Долгоруков. Распря с губернатором Ступишиным и его «командой» допекли его окончательно. На случай, если не встретит сочувствия к своей жалобе, он, как мы помним, планировал просить генерал-прокурора Самойлова о переводе в другую губернию.

Материальное положение нашего героя было далеко не блестящим, приходилось то и дело «советоваться с кошельком», и он поселился на частной квартире в четвёртой роте Семёновского полка «за пять рублей с отопкой в десять дней». Хозяин квартиры, придворный мелкий служитель, сначала посчитал его за скрягу – такого ранга чиновники обычно селились в трактире Демута, проживали тысячи и ездили по Невскому проспекту цугом. Но, вникнув в положение Долгорукова и увидев, что «не душа лжёт, а мошна, стал сквозь зубы бормотать», что квартирант дурак, с чем квартирант и согласился.

Пешком вице-губернаторы тогда не ходили, и к Самойлову Долгоруков наехал в наёмной карете, в которую были впряжены четыре смирные лошадки. Генерал-прокурор жил в роскошном дворце. Было рано, и в приёмной зале Иван Михайлович оказался одним из первых. Мало-помалу зала наполнилась людьми, и некоторых по особому выбору стали вызывать в кабинет генерал-прокурора, но на Долгорукова сия благодать не распространилась.

Наконец все «особые» посетители были приняты, и дверь кабинета распахнулась. Вышел его высокопревосходительство и удостоил Долгорукова «мусульманской улыбкой». Но что такое? Самойлов был в армейском мундире и …при шпорах! «Генерал-прокурор в мундире в шпорах не обещал что-то ничего благоразумного и дельного», – пронеслось в голове вице-губернатора. Позже, пишет Долгоруков, люди привыкли ко всему, в том числе и к ботфортам, но при матушке Екатерине ботфортов гражданские чиновники ещё не носили. Впрочем, замечает он, знатные сановники задевали всякую губернскую «мелочь» и без шпор больнее, чем какой-нибудь худой кавалерист, пришпоривавший свою драгунскую клячонку.

«Между тем генерал-прокурор шаркнул, стукнул шпорами, потряс аксельбантом и, подняв очень высоко голову, выступил. Я приметил, что у кого душонка в вершок, у того голова всегда с большую тыкву», – метко комментирует мемуарист это «выступление» генерал-прокурора.

После «выступления» все посетители «посыпались» из приёмной на улицу. Наш герой сел в карету и помчался навещать родственников и знакомых. Для первого раза визит к Самойлову был вполне достаточен. Следующим утром можно было надеяться, что генерал-прокурор одарит его не только «мусульманской улыбкой», но возможно и парой слов. Впрочем, Самойлову было не до нужд «провинциальной мелочи». Он угождал и посвящал своё время графу дˮАртуа, только что бежавшему от гильотины из революционной Франции. Все двери столицы были открыты для бедного графа, все только и говорили о нём. «Тогда в Петербург валились, как саранча, отовсюду французские выходцы и многие жили насчёт нашего двора», – сокрушается Долгоруков.