Поздняя греческая проза

Говоря это себе, я вошел в дом. Ни Гиппарха, ни его жены я не застал дома, а Палестра хлопотала у очага, приготовляя нам ужин.

6. И я тут же, ухватясь за это обстоятельство, сказал ей: — Как ловко ты, прекрасная Палестра, свой задок заодно с горшком вертишь и покачиваешь. И у меня от сладостного желания бедра приплясывают в лад. Счастлив будет тот, кто сюда окунется. — А она на это — ведь она была очень задорная и полная прелести девочка: — Беги-ка лучше, юноша, если только ты умен и хочешь быть жив: слишком много тут у меня огня и полно угара. Ведь чуть только ты этого коснешься — обожжешься и останешься здесь при мне с этой раной, и никто тебя не исцелит, даже бог-целитель, а только одна я, которая тебя обожгла; и, что всего удивительнее, я заставлю тебя желать этого все больше и, хоть от моего лечения боль будет возобновляться, ты все будешь держаться за него, и хоть бей тебя камнями — не отгонишь от сладкой боли. Что ты смеешься? Ты видишь перед собой прямую повариху-людоедку, ведь я не только эти простые блюда приготовляю; я умею кое-что побольше и получше — человека зарезать, и ободрать, и выпотрошить; а самое приятное для меня хватать за самое нутро и за сердце. — Это ты правильно говоришь, — сказал я. — Ведь ты меня даже издали, не то что вблизи, не обожгла, нет, клянусь Зевсом, а всего ввергла в огонь. Через глаза мои ты кинула мне в грудь свое невидимое пламя и сжигаешь меня, хоть я ни в чем не виноват. Поэтому, ради богов, исцели меня тем мучительным и сладостным лечением, о котором сама говорила. И так как я уже зарезан, возьми меня и обдирай, как сама хочешь.

Она громко и весело расхохоталась на это и отныне была моей, и мы условились, что она придет ко мне, когда уложит господ спать, и проведет со мною ночь.

7. И когда спустя некоторое время пришел Гиппарх, мы, умывшись, поужинали и много пили за беседой; потом, притворившись, что хочу спать, я встал и действительно ушел в комнату, где я проживал. Все в ней было приготовлено отлично: слуге было постлано за дверью, а у моей постели стоял стол с чашей; и вино тут имелось, и вода была наготове, холодная и горячая, — все это было приготовлено Палестрой. На ложе было разбросано много роз, и целых, и рассыпанных лепестками, и заплетенных в венки. И я, найдя все готовым к пирушке, стал ждать подругу.

8. Уложив свою госпожу, она поспешно пришла ко мне, и пошло у нас веселье; вино чередовалось с поцелуями, так как мы пили за здоровье друг друга. Когда же мы хорошо подготовились вином к предстоящей ночи, Палестра мне говорит: — Вот что тебе всячески нужно помнить, юноша: раз ты попал на Палестру, тебе придется теперь показать, был ли ты ловким, будучи эфебом[394], и много ли тогда выучил приемов борьбы? — Ну, ты увидишь, что я не уклонюсь от такого испытания; так что разденься и поборемся! — Но ты должен показывать свое уменье так, как я этого хочу, — сказала Палестра, — я, в качестве учителя и наставника, буду придумывать и называть упражнения, какие захочу, а ты будь готов повиноваться и исполнять всякое приказание. — Ну, приказывай, — отвечал я, — и смотри, как ловки, горячи и сильны будут мои приемы.

. . . . . . . . . . . . .

11. Мы проводили ночи, состязаясь в таких наслаждениях и играх любовной борьбы и увенчивая друг друга венком победы, и в этом было столько сладострастия, что я совсем позабыл о пути в Лариссу. Но как-то мне пришло на ум узнать то, ради чего я состязался, и я говорю Палестре: — Покажи мне, дорогая, свою госпожу за ее колдовскими действиями. Я давно уже жажду такого сверхъестественного зрелища. А еще лучше, если умеешь, сама поколдуй и явись мне в разных образах. Ведь, я думаю, и ты не лишена опыта в этом искусстве. Это я знаю не от кого-либо другого, а испытал на собственном сердце, так как прежде, по словам женщин, я был тверд как сталь, и никогда не бросал ни на одну женщину влюбленных взглядов, а ты все-таки овладела мной благодаря этому искусству и держишь меня пленником, чаруя в любовной борьбе. — Но Палестра говорит: — Перестань шутить! Какое заклинание может приворожить любовь, когда сама она владычица этого искусства! А я, мой дорогой, ничего подобного не умею, клянусь твоей головой и этим счастливым ложем. Ведь я даже грамоте не училась, а госпожа моя ревнива в своем искусстве; но, если мне встретится случай, я постараюсь дать тебе увидеть ее превращения. — И на этом мы тогда заснули.