Поздняя греческая проза

12. Немного дней спустя Палестра мне объявляет, что госпожа ее собирается, обратясь в птицу, лететь к любовнику. Я и говорю: — Теперь представляется случай, Палестра, выказать твою любовь: ты можешь теперь удовлетворить давнишнее мое желание, о котором я говорил тебе. — Будь спокоен, — отвечала она. И когда наступил вечер, она ведет меня к дверям комнаты, где спали хозяева, и велит мне подойти к небольшой щели в двери и смотреть, что происходит внутри. И вот, я вижу раздевающуюся женщину. Потом, обнаженная, она подошла к светильнику и, взяв две крупицы ладана, бросила их в огонь светильника и, стоя рядом, долго наговаривала над ним; потом, открыв крепкий ларец, в котором находилось очень много склянок, выбирает и вынимает из него одну из них; что в ней было налито, я не знаю, но по виду мне показалось, что это было масло. Набрав его, она вся им натирается, начиная с пальцев ног, и вдруг у нее вырастают перья, нос стал роговым, загнутым, и вообще у нее появились все свойства и признаки птиц; и она сделалась не чем иным, как ночной вороной. Когда же она увидела, что покрылась перьями, она страшно каркнула по-вороньи и, поднявшись, улетела в окно.

13. Думая, что я вижу все это во сне, я тер себе пальцами веки, не веря своим глазам, что они глядят и что это было наяву. Когда же с трудом и нескоро я убедился, что не сплю, я стал просить Палестру оперить и меня и, натерев этим же снадобьем, дать и мне возможность полететь; потому что я хотел на опыте узнать, стану ли я, превратившись из человека в птицу, и душой пернатым. Приоткрыв дверь, Палестра приносит склянку, а я, уже раздевшись, поспешно весь натираюсь мазью, но становлюсь я, несчастный, не птицей, нет: сзади у меня вырос хвост, и пальцы все исчезли не знаю куда, и ногтей у меня стало всего четыре, и они уже не что иное, как копыта, и руки и ноги у меня сделались ногами животного, уши удлинились, и лицо вытянулось. Когда я огляделся кругом, я увидел, что превратился в осла, и не было у меня человеческого голоса, чтобы укорять Палестру. Только, вытянув нижнюю губу, я самым своим видом, глядя, как осел, исподлобья, упрекал ее как мог за то, что стал ослом, а не птицей.

14. А Палестра била себя по лицу обеими руками. — Ах я, несчастная, — говорила она, — такую беду я наделала! Ведь я, поспешив, ошиблась склянками и взяла не ту, которая выращивает крылья, а другую. Но не беспокойся, мой дорогой. Это ведь легко поправить. Если только ты поешь роз, с тебя тотчас спадет личина животного, и ты снова вернешься ко мне моим любовником. Но, милый, на одну эту ночь побудь ослом, а поутру я прибегу и принесу тебе роз, ты поешь их и исцелишься. — Говоря это, она гладила меня по ушам и по всей шкуре.

15. А я, хоть во всем остальном стал ослом, душой и умом остался человеком, — тем же Лукием, за исключением голоса.

Итак, в душе сильно укоряя Палестру за ее ошибку и кусая себе губу, я пошел туда, где, как я знал, стояли моя лошадь и другой, настоящий осел Гиппарха. Но они, почуяв, что я вхожу к ним, и опасаясь, что я проникаю к ним с целью получить свою долю сена, прижали уши и приготовились копытами, защищать свои животы. А я, сообразив это, отодвинулся подальше от яслей и, остановившись, засмеялся, но смех мой был ослиным ревом. "О, как некстати оказалось мое любопытство! — говорил я себе. — А что, если заберется волк или иной какой зверь? Тогда мне грозит гибель, хоть я и не сделал ничего дурного". Размышляя так, я и не подозревал, несчастный, о предстоявшей мне беде.

16. Действительно, когда уже наступила глубокая ночь, и полная тишина, и сладкий сон, вдруг затрещала стена снаружи, как будто ее проламывали. И в самом деле ее проламывали, и дыра стала уже достаточной, чтобы вместить человека, и тотчас через нее появляется один, и другой тем же путем, и вот их уже много, внутри, и у всех мечи. Потом, связав в комнатах Гиппарха, Палестру и моего раба, они без боязни опустошили дом и вынесли из него деньги, платье и другие вещи. Когда же в доме ничего не осталось, они взяли меня, другого осла и лошадь, взнуздали нас и навьючили на нас все, что забрали, и так, тяжело нагруженных, погнали нас в гору ударами палок, по непроезжей дороге, спеша скрыться. Что другие животные испытывали, не сумею сказать, но я, будучи не подкован, не привыкши к ходьбе по острым камням и неся столько вещей, просто погибал; и часто спотыкался, но падать было нельзя, так как тотчас кто-нибудь ударял меня сзади палкой по бедрам. Когда же я несколько раз хотел воскликнуть: "О цезарь", — то испускал только рев. "О" я еще кричал сильно и очень звонко, но "цезарь" за ним не следовало. Между тем за это меня били, так как я выдавал разбойников своим ревом. Итак, поняв, что кричал напрасно, я решил далее идти молча и выгадать хоть в том, что меня не били.