Поздняя греческая проза

Клянусь богинями Элевсина, клянусь таинствами их, которыми часто перед их лицом с глазу на глаз с тобой, Гликера, клялся я, не потому, что очень я загордился, и не потому, что я хотел бы покинуть тебя, пишу я тебе сейчас эти слова. Без тебя что может быть для меня сладкого в жизни? Чем мог бы я гордиться больше, чем твоею любовью? Даже в глубокой старости благодаря твоей обходительности и твоему характеру я буду чувствовать себя цветущим юношей. Хочу, чтобы вместе жили мы друг с другом, вместе состарились, и, клянусь богами, вместе и умерли, сознавая, Гликера, что умираем вместе, дабы ни один из нас, нисходя в царство мертвых, не уносил с собой чувства зависти, что оставшийся в живых еще может испытать какие-либо удовольствия. Да не будет мне суждено никакой радости, если тебя уже не будет! Что хорошего останется тогда для меня?!

Так как ты из-за празднества своей богини осталась в Афинах, то вот причины, которые заставили меня, по нездоровью оставшись в Пирее (ты знаешь мою обычную слабость, которую мои недоброжелатели обычно называют баловством и изнеженностью), написать тебе в город следующее.

Получил я от египетского царя Птолемея письмо, где он усиленно просит и зовет меня к себе, по-царски обещая мне, как говорится, целые горы всех благ земных; зовет он меня и Филемона;[433] говорит, что и ему отправлено такое же письмо, да и сам Филемон прислал мне его, конечно не столь сердечное и менее блестящее — не такое, как было написано Менандру.

Но что касается его письма, пусть он сам смотрит и думает; и я не стану ожидать чужих советов, но ты, Гликера, всегда была и теперь будешь, клянусь Афиной, всем для меня: твое мнение для меня решает все, ты — мой ареопаг и гелиэя[434].

Я прилагаю тебе здесь письма царя, чтоб не забивать тебе головы и чтобы не пришлось тебе два раза читать одно и то же и в моем, и в его письмах. Но я хочу, чтобы ты знала, что я решил ему написать.

Плыть туда и уехать в Египет, в такое огромное и далекое отсюда царство, чуть не на краю света, клянусь всеми двенадцатью богами, к этому у меня душа не лежит. Даже если бы Египет лежал вот на этом соседнем острове Эгине, то и тогда мне не пришло бы на ум, покинув мое царство любви в твоем. сердце, жить без Гликеры, среди толпы египтян, в многолюдном одиночестве.

Гораздо приятнее и менее опасно для меня быть верным слугой твоих палат, чем толкаться во дворцах всех этих сатрапов и царей, где опасно всякое свободное слово, унизительна лесть, неверно счастье.

На Терикловы чаши, на кархесии[435] и золотые кубки, на все богатства в их дворцах, что у них считается за великое благо, я не сменяю ни ежегодного "Праздника кувшинов"[436], ни зрелищ на Ленеях[437], ни вчерашней дружеской беседы, ни гимнастических упражнений в Ликее[438], ни святынь Академии[439], нет, клянусь Дионисом и его вакхическим плющом[440], быть увенчанным которым я желаю больше, чем диадемой Птолемея, особенно когда в театре сидит и смотрит на меня Гликера.

Где в Египте увижу я народное собрание и голосование? Где толпу народа-правителя, так свободно выражающую свою волю? Где фесмофетов[441], плющом увенчанных в священных шествиях? Где увижу народное собрание, оцепленное канатом? Где выборы, где Хитры[442], Керамик, рынок, судилище, прекрасный акрополь, великих богинь, мистерии, соседний Саламин, узкий морской пролив и его песчаный берег, где Марафон — одним словом всю Грецию в Афинах, всю Ионию, все Кикладские острова?

И, отказавшись от всего этого и вдобавок еще от Гликеры, я отправлюсь в Египет набирать себе золото, серебро, богатство? А с кем буду я им пользоваться? С Гликерой, которая отделена от меня столькими морями? А без нее разве все это богатство не будет для меня бедностью? И если я услышу, что свою великую любовь она перенесла на другого, разве все эти сокровища не станут для меня простой золой? И, умирая, всю мою скорбь унесу с собою, богатства же попадут в руки тех, кто властен чинить беззакония. И, подумаешь, — великое счастье жить вместе с Птолемеем, с сатрапами, со всеми этими ничтожествами, чья дружба непостоянна, а вражда опасна!

Наоборот, если Гликера за что-нибудь рассердится на меня, я сразу, схватив ее в объятия, целую; если она все еще сердится, я еще сильнее ее к себе прижимаю; если она продолжает дуться, я — в слезы. И тут уж она не может выдержать моей печали, и ей уже не нужно ни воинов, ни охранителей, ни стражи: я для нее — все.

Конечно, очень важно и удивительно интересно увидеть прекрасный Нил. А разве не столь же важно увидать и Евфрат? или Истр? И разве не великие реки — Термодонт, Тигр, Галис? Если я захочу видеть все реки, то моя жизнь так и утонет в них и не придется мне видеть мою Гликеру.

А этот Нил, хоть он и хорош, но полон страшных зверей и даже подойти к нему нельзя, так как в его пучинах гнездится столько коварных чудовищ.