Поздняя греческая проза

12. Еще вот что относится к его пребыванию в Эгах. Киликийцами правил человек необузданный и падкий на любовные утехи. Чуть только до него дошел слух о красоте Аполлония, он распрощался со своими делами, — а он тогда как раз разбирал тяжбы в Тарсе, — и кинулся в Зги под предлогом, будто он болен и нуждается в помощи Асклепия. Подойдя к Аполлонию, совершавшему одинокую прогулку, он сказал: — Заступись за меня перед богом. — Аполлоний возразил: — На что тебе заступник, если ты честен? Людей порядочных боги принимают к себе и без поручительства. — Потому что, клянусь Зевсом, Аполлоний, бог принял тебя как своего гостя, а меня еще нет. — Но и за меня, — отвечал Аполлоний, — ручательством была моя добродетель, благодаря которой я, насколько это возможно в молодости, и стал служителем и спутником Асклепия. Если и ты ревнуешь о добродетели, смело иди к богу и моли его о чем хочешь. — Клянусь Зевсом, я так и сделаю, только сперва обращусь с мольбой к тебе. — Какая же у тебя мольба ко мне? — спросил Аполлоний. — Та, с какою обращаются к красавцам: мы умоляем об участии в их красоте, чтобы они не отказывали в своих прелестях. — Он говорил это жеманясь, с влажными глазами, и каких только тут не было ужимок, свойственных этим позорным распутникам. Аполлоний пристально взглянул на него и сказал: — Безумствуешь ты, пакость. — А когда тот, услышав это, не только вспыхнул, но стал грозиться снести ему голову, Аполлоний воскликнул с улыбкой: — О, третий день! — Ив самом деле, на третий день после этого палачи на дороге убили этого наглеца За его совместные с Архелаем, царем Каппадокии, замыслы против римлян[513].

Это и многое подобное записано у эгийца Максима, выдающееся красноречие которого доставило ему место среди царских писцов.

13. Услыхав о смерти отца, Аполлоний поспешил в Тиану, похоронил его собственноручно рядом с могилой матери — она умерла незадолго перед тем, — а наследством, которое было великолепным, поделился со своим братом, человеком невоздержным и пьяницей. Тому было двадцать три года, так что он уже достиг возраста, когда нет нужды в опекуне. Аполлонию же исполнилось двадцать, и, по законам, он подлежал опеке. И вот он снова стал жить в Эгах, обратив храм в Ликей и Академию[514], потому что все святилище оглашалось звуками различных философских бесед. В Тиану Аполлоний вернулся уже совершеннолетним, когда был вправе распоряжаться своими делами. Кто-то сказал ему, что ему надлежало бы образумить своего брата, чтобы тот изменил образ жизни. — Это слишком дерзко, — отвечал Аполлоний, — я моложе его, как же мне образумить старшего? Но насколько это в моих силах, я постараюсь исцелить его от страстей.

И вот Аполлоний отдал брату половину своей доли наследства, утверждая, что тому нужно больше, а ему самому — очень мало, и непрестанно и мудро увещевал его послушаться благоразумных советов. — Наш отец, — говорил Аполлоний, — который нас воспитывал и наставлял, покинул нас; ты — все, что осталось мне, а я — все, что осталось у тебя, так что, если я в чем неправ, дай совет, как мне исправиться, а если ты сам в чем неправ, не противься тому, кто тебя поучает.

Подобно тому, как ласкают, поглаживая, строптивых и неподатливых коней, так и Аполлоний переубедил своего брата, перестроил его на другой лад, несмотря на многочисленные недостатки: прежде его брат предавался игре в кости, пьянству, веселился с гетерами, хвастался и щеголял своими волосами, которые он красил, и держался высокомерно. Приведя в порядок свои отношения с братом, Аполлон занялся остальными родственниками: нуждающихся он ублаготворил из своего имущества, оставив себе лишь немногое. При этом он утверждал, что клазоменец Анаксагор, отведя свои земли под пастбища, оказал такой своей философией благодеяние скорее скоту, чем людям, а фиванец Кратет, бросивший свое имущество в море, не принес пользы ни людям, ни скоту[515].