Поздняя греческая проза

Оставь остальных в стороне, а вот здесь обитает Полифем, сын Посейдона, самый свирепый из них: он насупил бровь над своим единственным глазом, широкий нос находит на губу, людей он пожирает, как самые дикие львы. Правда, сейчас он воздерживается от такой пищи, чтобы не показаться противным обжорой. Он влюбился в Галатею, резвящуюся вот в этом море, завидев ее с горы. Свирель у него под мышкой, он весь замер. Песнь его чисто пастушеская: Галатея-де и бела, и надменна, и слаще винограда, и ей он растит ланей и медвежат.

Так он поет под дубом, не ведая, где его овцы, сколько их и где их пастбище. Нарисован он к тому же в виде страшного обитателя гор, он потрясает гривой, стоящею дыбом (а каждый волосок — величиною с сосну), и скалит острые зубы в прожорливой пасти, весь он оброс волосами — и грудь, и живот, и все тело до кончиков ногтей. По его мнению, он выглядит кротким, потому что влюблен, а все же он смотрит диким и затаившимся, точно Зверь, вынужденный покориться.

Галатея же резвится в тихом море, запрягая под одно ярмо четверку дельфинов, дышащих в лад; правят ими девы Тритона, прислужницы Галатеи, затягивая удила, чуть только дельфины перестают повиноваться вожжам.

Над головой она держит на ветру легкое пурпурное покрывало — ей оно дает тень, а колеснице служит парусом; от нега падает ей на лоб и на голову какой-то отсвет, но он не ярче ее цветущих щек. Волосы ее зефир не развевает; они влажные и не поддаются ветру. Правая рука приподнята и согнута в белом локте, пальцы покоятся на нежном плече, руки волнообразно колышутся, грудь приподымается, и бедро не лишено юной красы. А ступня со всей присущей ей прелестью нарисована, дитя мое, над самой водой, касаясь волны; она словно правит колесницей.

Чудо что за глаза — они устремлены на беспредельную, уходящую вдаль громаду моря.

Клавдий Элиан

Элиан был римлянин родом, писал на греческом языке. Автор двух больших сборников-"О природе животных" и "Пестрые рассказы", проникнутых моралистическим духом, и "Писем поселян" — риторических упражнений в форме писем.

Пестрые рассказы

1, 16

Когда корабль возвратился из Делоса и смертный приговор над Сократом должен был быть приведен в исполнение[561], в темницу ж нему пришел его друг Аполлодор, принес красивый шерстяной хитон и столь же дорогой гиматий и стал просить, чтобы Сократ выпил яд, одевшись в этот хитон и гиматий. Он говорил, что в такой одежде Сократа не стыдно будет положить в могилу и его тело будет убрано подобающим образом. Таковы были слова Аполлодора. Сократ же остался невозмутим и, обратившись к Критону, Симию и Федону[562], сказал: — Высокого мнения обо мне этот Аполлодор, если может думать, будто после того, как я опорожню чашу с ядом, он еще увидит Сократа. Ведь если он полагает, что тот, кто скоро будет распростерт у ваших ног на полу — это я, он, очевидно, совсем не знал меня.

I, 21

Я не могу не рассказать о находчивом и истинно греческом поступке Исмения из Фив. Однажды послом от своего родного города он прибыл ко двору персидского царя[563] и пожелал самолично переговорить с ним о своем деле. Хилиарх, который докладывал царю нужды посольств и вводил посетителей, сказал ему: — Чужеземец из Фив (хилиарх Титрауст говорил, конечно, через переводчика по-персидски), здесь такой закон: представший пред лицом царя не удостаивается разговора с ним, пока не сделает земного поклона. Если тебе угодно самому говорить с владыкой персов, не премини поступить, как того требует закон; если же тебе это не угодно, ты вполне можешь договориться через меня и избежать земного поклона. — Исмений ответил: — Веди меня к царю. — Войдя и представ перед троном, посол снял с пальца перстень, незаметно бросил себе под ноги, затем быстро нагнулся, словно для земного поклона, и поднял его. Таким образом, Исмений сделал вид, что соблюдает персидский обычай и вместе с тем не совершил ничего постыдного для эллина. Исмений добился того, ради чего прибыл, и персидский царь ни в чем не отказал ему.

II, 3

Александр, рассматривая в Эфесе свой портрет, нарисованный Апеллесом, не воздал подобающей хвалы мастерству художника. Когда же приведенный конь, точно живого, ржанием приветствовал изображенного на картине, Апеллес воскликнул: — Владыка, конь оказался лучшим знатоком искусства, чем ты.

III, 14