Поздняя греческая проза

Одеты все юноши по-разному: один гарцует прекрасно подпоясанный и легко вооруженный, он, я думаю, мастер метать копье. У другого грудь защищена: он грозится вступить в рукопашный бой со зверем; бедра и голени тоже защищены. Мальчик же верхом на белом коне, у которого, как видишь, голова черная, но на лбу словно выточен белый круг, совсем как полная луна; бляхи на нем золотые, а уздечка мидийского червеца: в соседстве с этим цветом золото поблескивает молнией, как огневидные камни. Одеяние мальчика — плащ, который ветер раздувает пузырем. А цвет плаща — тот финикийский пурпур, что восхваляют финикийцы; его надо считать самым приятным из оттенков пурпура: он кажется мрачным, но в нем есть нечто от солнечной прелести/ и он отливает радужными цветами. Стыдясь быть обнаженным перед присутствующими, мальчик одел пурпурную одежду с рукавами; хитон доходит ему до середины бедра, а рукава — до локтя. Он улыбается, и взор его сверкает, волосы, развеваемые ветром, едва не падают на глаза. Возможно, кто-нибудь похвалит и его щеки, и соразмерность носа, и каждую в отдельности черточку его лица, но я восхищаюсь и его горделивостью: сильный, как вообще охотники, он гарцует на коне, понимая, что все в него влюблены.

Мулы с погонщиками везут за ними капканы, тенета, рогатины, дротики и копья с зазубринами, участвуют в походе и псари, и разведчики, и своры собак, не только чутких и отличающихся быстротой бега, но и породистых: против такого зверя нужна большая сила. Потому-то и нарисовал художник и локридских псов, и лаконских, и индийских, и критских — одни яростно лают, другие выжидают, а вот эти уже пустились по следу.

На дальнейшем своем пути ловцы воспоют Охотницу[560]. Там некий храм ее и кумир, сглаженный временем, и головы кабанов и медведей. Живут там на воле и звери: молодые олени, волки и зайцы, все они ручные и не боятся людей. После молитвы начнется охота. Зверю невтерпеж скрываться, он выскакивает из чащи, бросается на всадников, и его первый натиск вызывает среди них смятение, но ему не выстоять под дождем копий и дротиков. Правда, он еще не получил смертельной раны, так как уклонялся от ударов, да и сами удары наносились робкой рукой. Ослабев от легкой раны в бедро, кабан бежит по лесу, и его укрывает глубокая трясина и болотная заводь. С криком преследуют его охотники вплоть до болота, мальчик же бросается вместе со зверем в воду, а за ним и вот эти четыре пса. Зверь кидается па коня, чтобы поразить его; а мальчик, свесившись с коня и перегнувшись направо, широко размахивается и бьет как раз туда, где шея соединяется с лопаткой. Вслед за тем псы вытаскивают кабана на сушу. Влюбленные кричат с берега, словно соревнуясь, кто кого перекричит. Один из них, напугав коня и не сдержав его, свалился на землю. Другой уже плетет мальчику венок на лугу возле топи. Мальчик все еще в воде, все еще в той позе, в какой он метнул копье, они же, ошеломленные, смотрят на него, словно на картину.

I, 31 Угощение

Сбор плодов смоковницы — прекрасное занятие, и его нельзя обойти молчанием. Черные смоквы, налитые соком, свалены кучей на виноградных листьях, они нарисованы с трещинами на кожуре, из одних сочится мед, другие перезрели и потрескались.

Поверх них брошена ветка, и, клянусь Зевсом, не напрасно — она тоже не лишена плодов: в тени ее листьев и зеленые, еще незрелые смоквы, и сморщенные, завядшие, и, видимо, уже подгнившие, так как их сок зацвел. А смоквы на конце ветки недаром поклевал воробей — они там всего слаще.

Вся почва покрыта орехами: и без скорлупы, и целыми, и надтреснутыми.

Смотри: груши на грушах и яблоки на яблоках, десятками и целыми кучами — все чудесно пахнет и золотится. Про их румянец не скажешь, что он наведен сверху — он просвечивает изнутри.

А вот дары вишневого дерева, эти плоды грудой навалены в корзинке, а корзинка сплетена не из чуждых прутьев, а из веток этого же дерева.

Если ты взглянешь на эти лозы, на свисающие с них кисти винограда и на каждую виноградину в отдельности, ты, я уверен, воспоешь Диониса и скажешь о виноградной лозе: "О владычица, гроздеподательница!" И ты сказал бы, что гроздья на картине съедобны и полны вина.

Вот еще что вкуснее вкусного: на листьях смоковницы — соты, уже напитанные золотисто-свежим медом — ему впору вылиться оттуда, стоит лишь надавить; на другом листе — только что застывший, еще трепещущий творог; а вот и сосуды с молоком, не просто белым, но прямо блестящим — этот блеск, по-видимому, от сливок, собравшихся на поверхности.

II, 18 Киклоп

Эти жнецы на ниве и эти виноградари — они, дитя мое, здесь пе пахали и ничего не сажали — земля сама дает им все. Ведь Это — киклопы, а у них, не знаю почему, по воле поэтов, родится само собой все, что приносит земля. Она же сделала их пастухами, вскармливая овец и коз, чье молоко считают они и питьем и лакомством. Им неведомы ни собрания, ни советы, ни дома — живут они в расщелинах гор.