Поздняя греческая проза

Но с постели — о, боги! — соскакивает мой отец, падает к , моим ногам и молит: — Дитя мое, остановись на мгновенье, сжалься над породившим тебя, пощади мои седины, тебя взрастившие. Я оскорбил тебя, но не надо карать меня смертью. Не давай гневу всецело завладеть тобой, не оскверняй своих рук отцеубийством. — Этими и многими другими словами жалостно умолял меня отец, а я, как пораженный громом, остолбеневший, оглушенный, стоял и озирался, ища Фисбу, исчезнувшую, не знаю каким образом, оглядывал постель и спальню, не зная, что сказать, недоумевая, как поступить. Оружие выпало у меня из рук; Демэнета подбежала и быстро подхватила его, а отец, оказавшись в безопасности, схватил меня и стал кричать, чтобы меня связали, причем Демэнета все время подстрекала его. — Не предсказывала ли я, — кричала она, — что надо опасаться этого юнца, что он что-то затеял и только ждет удобного случая?! Я видела взгляд его и поняла его мысли. — Ты предсказывала, а я не верил, — отвечал отец, велев пока что держать меня связанным и не давая мне рассказать откровенно всю правду, когда я хотел это сделать.

13. На заре отец взял меня с собою и в том виде, как я был, то есть в оковах, повел к народу. — С такими ли надеждами, афиняне, воспитывал я его, — сказал он и осыпал себе голову прахом. — Нет, едва он появился на свет, я решил, что он будет опорой моей старости. Я дал ему воспитание, подобающее человеку свободному, научил его первым началам грамоты, ввел к членам фратрии и рода, записал в число эфебов, объявил его по закону вашим согражданином — на нем одном зиждется вся моя жизнь. Но он предал забвению все, сперва оскорбил меня и нанес удары вот этой женщине, моей законной супруге, наконец явился ночью с мечом в руках и только потому не стал отцеубийцей, что ему воспрепятствовала судьба, заставившая его выронить меч из рук от неожиданности и испуга. Я прибегаю к вашей защите и доношу на него. По закону я имею право своими руками убить его, но не хочу, считая, что лучше судом, а не мечом покарать родного сына.

Говоря это, отец прослезился. Заголосила и Демэнета и, разумеется, делала вид, будто скорбит обо мне, называла меня несчастным, которому придется умереть, хоть и по справедливому приговору, но преждевременно, раз мстительные демоны обратили меня против родителей. Она не столько плакала, сколько свидетельствовала против меня своим плачем и подкрепляла обвинение своим воплем. Я потребовал, чтобы и мне было предоставлено слово. Писец подошел и задал мне краткий вопрос: — Напал ли ты на отца с мечом в руках? — Напал, — отвечал я на это, — но выслушайте, как было дело...

Тут все подняли крик, не сочли нужным позволить мне даже и защищать себя и стали предлагать побить меня камнями или предать в руки палача и столкнуть в пропасть. Я же, пока длился весь этот шум и пока они голосовали, выбирая мне наказание, взывал: — О, мачеха! Из-за мачехи я погибаю, мачеха губит меня без суда! — Многие обратили внимание на мои слова, и в них зашевелилось сомнение, так ли обстоит дело, как им рассказал отец. Но и тут меня не выслушали, так как волнением охвачен был весь народ.

14. Голоса разделились, и присуждавших меня к смерти оказалось около тысячи семисот человек, из которых одна часть постановляла побить меня камнями, а другая — сбросить в пропасть. Остальные же, числом всего около тысячи, возымевшие некоторое подозрение против моей мачехи, карали меня вечным изгнанием. Возобладало, однако, мнение этих последних. Дело в том, что они были, правда, малочисленнее тех других вместе взятых, но те голосовали порознь, и по сравнению с каждой их частью эта тысяча человек оказалась в большинстве. Таким образом, я был изгнан из отеческого дома и из родимой страны, но не ушла от возмездия и ненавистная богам Демэнета.

О ней вы услышите в другой раз, теперь же надо подумать и о сне. Уже миновала большая часть ночи, а вам очень нужен отдых. — Но ты совсем замучишь нас, — возразил Феаген, — если злодейка Демэнета останется ненаказанной в твоем рассказе. — Ну, так слушайте, — сказал Кнемон, — раз вам это так любо.

Тотчас же после суда я отправился в Пирей и, застав выходивший в море корабль, отплыл в Эгину, зная, что там живут племянники моей матери. Прибыв гуда и найдя тех, кого я искал, я сначала недурно проводил там время. На двадцатый день, совершая обычную прогулку, я спустился в гавань. Там как раз причаливало судно. Я остановился и стал смотреть, откуда оно и кого везет. Еще не были как следует положены сходни, а уже какой-то человек выскочил на берег и, подбежав, обнял меня. Это был Харий, один из тех, кто был в числе эфебов вместе со мной.