Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Бросается в глаза основная репрезентационная проблема этих текстов: необходимость имитировать как бы профессиональное общение таким образом, чтобы оно было понятно зрителю, нуждающемуся в ликбезе. Например, объяснение того, что такое «советский творческий дарвинизм» («Дарвинова теория эволюции сама подвержена эволюции», – заявляет Алексей возлюбленной) и чем хорош Ламарк, происходит в ходе разговора со студентом Суреном Петросяном (хотя по степени доступности оно могло бы происходить в детском саду): Алексей объясняет, что «у жирафа длинная шея от того, что деревья высокие – чтобы выжить, надо было вытягивать шею – «либо вымирай, либо дотягивайся», а у крота зрение атрофировалось – «а на чорта ему глаза, если под землей живет?». По словам Алексея, это и говорил якобы Ламарк, а Дарвин лишь добавил к ламаркизму идею отбора, а «эти „дарвинисты“ за Дарвина договаривают! Чего он сам и не говорил! Что дело только в отборе! Ламарка предали анафеме неизвестно почему… Ничего кроме отбора!» Сплошные восклицательные знаки должны передать степень возмущения незадачливыми «дарвинистами».

Последние представлены в пьесе доктринерами-фанатиками. На стремление Наташи как-то сгладить противоречия между учеником и учителем Скрыпнев отвечает отказом: «Исправить тут уже ничего нельзя. Этот новоявленный ревизор от биологии проповедует ересь. Он поднимает руку на дело моей жизни. Его взгляды ненаучны. Они порочны по существу. Здесь нет середины. Вместе с нами вы будете бороться за чистоту науки!»

А секретарь обкома (и по совместительству профессор философии) Буров, проведя бессонную ночь за чтением нескольких десятков толстенных книг по генетике, пришел к заключению, что противники «передовых методов в биологии» опасны своей нетерпимостью к оппонентам: «Удивительна ярость, с которой авторы этих пухлых трудов искореняют инакомыслящих». Накануне он ничего о генетике не знал, но за одну ночь во всем без труда разобрался, сообщив обеспокоенной дочери, которая не может смириться с тем, что ее жених-коммунист критикует Дарвина, что и Энгельс критиковал Дарвина, хотя и «защищал от наскоков Дюринга».

Но секретарь обкома обладает не только удивительными когнитивными способностями, но и эвристически-педагогическими. В пьесе наглядно показано, как «творческий дарвинизм» и «мичуринская биология» рождаются прямо из марксистско-ленинской философии. Помогающий Алексею Сурен не сомневается в будущем урожае: «Из этих семян удивительная пшеница вырастет. На каждом стебле сложный колос, на нем колоски, как ветви! Урожай в семь-восемь раз больше будет… Вместо тридцати зерен – двести!.. И больше!.. Пшеничные пальмы! Конечно, маленькие…» Однако опыт Алексею не удался: выведенный им колос дает сорок восемь зерен вместо двухсот на ветвистой. И хотя все говорят ему, что он хочет слишком многого, а полуторный прирост урожая – «это уже много», он непреклонен в своем стремлении достичь цели. Его одолевают сомнения – что именно не так он сделал. Его все успокаивают, но подсказать ничего не могут. И только Буров, будучи профессором философии и секретарем обкома в одном лице, дает ему мастер-класс прикладного марксизма и творческого дарвинизма. Сцена эта достойна быть воспроизведенной: