Пожар Латинского проспекта

Повестушку-то, в книжечке заглавную, так ведь и писал: в Северном море. Зимой — когда шторма там буйствуют вовсю. И сельди синебокой было — навалом, и вахты в трюме — по полной, а и повесть написать надо — позарез! Потому что внутри-то кипело всё и рвалось: писаниной только и спасался. И чтоб лирической героине — той, № 1, ко дню рождения, было что в конце апреля подарить.

Вот и выкраивал три полновесных часа за двое суток — больше не получалось. На той отдыхающей вахте, что с восьми часов вечера до четырёх утра. В первом часу поднимался и — за перегородку коек, с краешку дивана. Там, в малюсеньком этом закутке, Слава (тоже!), с которым мы эту каюту и делили, обустроил мне крохотный столик-парту, светильник повыше приторочил, занавеску приделал. Это он так по домашнему ремонту,

что из-за рейса пришлось на полдороге бросить, тосковал.И здорово же в уголке этом, под чародейным покровом ночи,сочинялось! Почему именно ночное время выбрал — чтоб Слава спал! Кружка чая, лист бумаги, света луч — что ещё надо для мук творчества?!..

Лишь кружка чая, лист бумаги, света луч,

И тишина, с привычным гулом — судовая…

Полдюжины ты белых творчеством замучь,

По строчкам, к счастью прошлому, вновь отлетая.

А они уж меня помытарили! Ведь хотелось — ой, как хотелось! — сохранить, оставить себе все дни, часы и мгновения той любви, что случилась так нежданно и быстротечно! Ничего не забыть, не потерять!.. Но попробуй ты — скажи новое, о любви-то, слово! Так, чтобы она услышала!.. Всё какая-то мура получалась!.. Пока однажды в трюме том самом — морозном, родимом, с могучими пиллерсами — колоннами храма моего, не пришло вдруг озарение: «А увяжи ты, дурень, любовную эту лирику с забойным своим, но сугубо морским рассказом — как вы рыбу, под чутким твоим «руководительством», ченчевали — продавали. Современно, в фарватере времени, свежо — в прошлом рейсе ведь было. А развязку — по О’Генри, новеллистическую, — перерисуй один в один с мечтаний своих сумасшедших. Коих, в трюмном своём одиночестве, ты нагородил — круче коробов вокруг!»

Уж чего, чего, а соврать Гаврила всегда был мастак.«Мастер — с во;от такой буквы!»…

В какой-то месяц повесть была написана. Просто балдел, дурень, когда уже, по пути в родной порт, начисто её переписывал.

Оценили. И она, и редактор областного еженедельника, и сотрудники собственной экономической безопасности.

«Делов не знаю — литературный вымысел!..»

Не знаю…

— Слушай, может, тебе всё-таки стоило на ней жениться?

— Да ну, Таня, скажешь тоже!.. Драконили бы друг друга — с нашими-то характерами!..

И с ней, наверное, меня бы уже не было… Кто, кроме тебя, меня бы столько лет терпел?

Сущая, ведь, правда!

Одним вопросом я теперь только и одолевался: почему, за тринадцать лет жизни, ни полстрочки не посвятил я Тане?.. Уж кому, как не ей, всё лучшее посвящать?!.

Про остальное — не знаю… А, и знать — не хочу!

* * *

В понедельник, прилежным школяром — с авторучкой и тетрадкой даже, для конспектов, сидел я в учебном классе Морского Института повышения квалификации. В группе нашей, девятичасовой — занятия же с девяти утра начинались, — девять, как раз-таки, человек и было.

Через неделю обучения и успешной сдачи экзаменов — в следующий вторник, должны мы были получить международные сертификаты матросов торгового флота.

«Торгаши»! Не рыбаки какие-нибудь! В которых ты, Гаврила, двадцать два года «отходил», и был тем, в общем-то, счастлив и горд…

И, старательно записывая за кутающимся в чёрное наброшенное на плечи пальто сухим преподавателем — вторым лишь бывшим штурманом, по временам я отводил взор в заиндевелое снизу рамы окно. В котором — выше прямых крыш скучных серых типовых пятиэтажек — зимнее, ещё слабое солнце старательно восходило к невысокому нынче зениту, окрашивая порой небосвод лазурным, а мгновениями и голубым.

У неё сегодня, говорила она, инспекторская проверка районо.

В проверке жизнью наш Гаврила

День каждый Божий состоял.

И, чтоб Любаше подфартило,

Сегодня кулаки держал.

— …Так, далее — судно, идущее с тралом!.. Значит, бортовые огни: зелёный — с правого борта, красный — с левого. Ходовые — белый над красным: белый лоб, красный нос — так легче запомнить, может быть, кому-то.

— А на экзамене конспектом можно будет пользоваться?

— Да. Поэтому лучше вы всё записывайте!

Я чинно сидел — обучаясь и переквалифицируясь в солидном морском учреждении, а не рыскал по калымам, с зыбкими, как сама вода, договорами — на «честно’м» слове.

Я двигался к морю!

* * *

Вторник принёс мне любимоё ча-ча-ча и свидание с любимой — партнёршей! — наедине…

— Так, надо, наверное, вас в семичасовую группу переводить, — поразмыслив, сказал Артём, — одни вы из шестичасовой и остались!

Мы были одни на всем паркете ставшего таким просторным зала.

Поневоле маэстро уделял внимание сегодня только нам.

Ну, прямо-таки, как «спортсменам» или «индивидуалам». Так что даже подошедшая под конец Алевтина простодушно изумилась в нашей паузе:

— Ой, а чего это вы?

Вместо ответа я горделиво повёл бровью, а Люба, пожав плечиками, улыбнулась мило и, как показалось мне, счастливо.