Пожар Латинского проспекта

«В огонь добавив жару…»! А не масла, случаем, в огонь-то подливают — добавляют? Конечно! Но здесь — по рифме! — всё- таки: «жару». Да будет так! В средние века, к тому же, мехами огонь всё-таки раздували — жар нагоняли. А вот неисповедимые пути Господни, ты точно зря приплёл: «Команданте» больше в горстку отчаянных своих повстанцев верил.

Хоть твои-то пути, воистину, одному Богу известны…

* * *

— Получай мои подружки такие sms, — Слава жмурился от восхищения, — они бы только от них беременели!

Бойцы его строительного ополчения, в присутствии которых, у чёрного входа в «Кловер», на слякотной улице, вдохновенно продекламировал другу я опус, подавленно молчали.

Не замедлила, на сей раз, откликнуться звонком и она:

— У нас опять проблемы?

Наверное, отправленные в несколько sms-заходов стихи перемешались, как тела павших на песке, и получилось что-то совершенно ужасное. Словно сошедшее с полотна Дали: «Предчувствие гражданской войны».

Вот намутил!

— Слушай, — сказал мне Слава, — мы дали объявление — и про барбекю там, про камины, про камень. Обязательно должно выстрелить — вот посмотришь!

— Ясное дело, — кивнул я. — Весна на носу!

* * *

Я бросился на решающий прорыв в прихожую. Навалился грудью — до победного!

Потолок был выкрашен набело — дважды! — и взметнулись в него пальмовые, от водосточного стояка, ветви.

Ветви делались из обрезков легчайшего полистеролового багета, которым облагородил я по краям потолок. Длинные тонкие полоски выщербил ножом — в крокодиловом порядке, и покрасил же изумрудно-зелёным. А перед тем как поклеить к потолку, каждую «ветвь» надломил дважды — чтоб клонилась гибкой, натуральной окружностью. Трубу закрасил коричневой, долго сохнущей, у тестя на балконе найденной краской. И пока та сохла — кисточкой мазанул по «стволу» жёлтые горизонтальные полоски.

Вышла пальма островов средней тихоокеанской полосы: один в один!

Из обломков гипсоплиты вырезалось солнце — с треугольными лучиками и волнообразным разбегом линий от центра круга к краям. Ацтековское, потому — оранжевое. Подсеребрил я его, конечно, золотой краской, как и синие звёзды, с вырезкой

которых только и помучился: под конец работы голова уже отказывалась придумывать оригинальные их очертания.

Стены сверху закрасил жёлтым колером, снизу — где были полки для обуви и летом втискивался велосипед Семёна, — тем же изумрудно-зелёным. На неровном стыке цветов прорисовал ещё несколько пальм.

— Будет теперь, как Черноморском побережье! — одобрил тесть.

Он, просто, нигде южнее не был — жаль человека!

— Не — здорово! — оценил молодой сосед, что снимал квартиру рядом. Он работал художником, и даже, по ходу дела моего, предлагал свою помощь. Но я ограничился лишь баночкой золотой краски — дорогой, кстати. Не из-за ревности настоящего художника отверг — пусть уж всё одной рукой сделано будет.

Пожадничал, конечно, немного: когда ещё фресками стены расписывать доверят?

— А вот эта пальма, — он указал на самую крайнюю, у двери, — посмотрите: она же живая!

Шелест тропической сельвы повис теперь в расширившейся, казалось даже, «прихожке». Хоть в той же, «пальмовой» трубе и слышалось завывание зимней вьюги.

Пусть мой сын знает, что свой мир — солнечный, красочный, счастливый! — ты можешь — и должен! — создавать сам!

И не беда, если даже на ничтожно малом пространстве…

* * *

В воскресенье я оказался … у ворот Ушакова. Говорят, что преступников часто тянет на место преступления. Да, я убивал бездельный день сегодня, но здесь я не «убил» ничего. И припорошенный снегом камень всё так же стоял за меня.

Погода же стояла мерзкая. Было облачно при плюсовой температуре, дул ветер, срываясь порой на мокрую метелицу, под ногами всё таяло и хлюпало. Впрочем, как заявлял герой одной из новелл О’Генри: «Прогулка в непогоду — лучшее средство для укрепления здоровья»!

«Пурпурное платье»: «…И Мэйда зарделась, и чихнула».

Я верил безоговорочно. Тоже — судьба: был банковским клерком — «подставили». Бежал и скрывался — чуть не в Гондурасе, кажется. Тамошние впечатления и пригодились потом для единственного его романа — «Короли и капуста». Но пришлось срочно возвращаться — жена умирала. Едва похоронил — тут же и «повязали». Пять лет в тюрьме — настоящей (а не то что я здесь, на Ушакова, — «на вольном поселении»). Но именно там он новеллы свои бесценные писать и начал.

Вот и меня ноги сюда принесли… Не хватило, что ли, тебе здесь остроты ощущений со впечатлениями незабываемыми, гонимый? Но, а что я, с другой-то стороны: в воскресный день, прогуливаясь, можно сказать, мимо пройти не могу? С какой стати я буду стороной обходить — чиста здесь моя совесть!

Снег укрывал тротуар. Лишь вход и въезд были расчищены личным дворником до камня. И забившийся в швы снег выгодно подчёркивал причудливость его форм. Камень вливался в асфальт. Хозяин хотел было, чтобы выложил Гаврила камнем весь тротуар — в границах забора. Как же: пусть народец проходящий, дошлый, видит, какая за тем забором красота! Но я отказался напрочь: это было ещё двадцать два квадратных метра «палубы»!