Пожар Латинского проспекта

— Возвращайся на своё Ушакова — ты, видать, без своих друзей не можешь!

Так, прямо скажем, монолог. Наигранный, с фальшью. А уж комедия и вовсе дрянная…

Теперь, вдобавок, мы «верта’ли взад»: спасибо, Гаврила, что с Ушакова ты «сбёг»! А ещё, что литовца-фирмача каменным своим рукоделием залучил, через которого Слава теперь заказы получает, на которые тебя с нервотрёпом тягает, за которые тебя же ещё и строит, жучит, да стружку снимает!

— Да — может, я отмороженный на всю голову!..

Я тоже начинал об этом думать…

— Но я вот такой! Я бы, как ты, там работать не стал бы!

Дурость ситуации усиливалась ещё и тем, что в кармане пыльной моей рубашечки, прикрывающей модным своим вырезом дыру — от широкого шага — штанов (а ещё поклёп вкруговую наводили: «Медленно идёшь»!), не было ни копейки: говорю же — я Славе верил больше, чем себе. И идти в такой одёже через весь город в субботний, уже выходной полдень было немыслимо.

Так что и дверью, как следовало бы, не хлопнуть было никак: сиди, называется, теперь на сиденье ровно, на кочках не подпрыгивай!

Да я и сидел: жирно другу — настоящему! — будет, если дёргаться начну. И когда отъехали уже порядком — на середине, верно, пути — спокойно, но веско произнёс:

— Я номера жены и сына сейчас в телефоне стёр, а ты назад разворачиваешься.

— Зачем?

— Мобильник-то я там, на виду оставил — вместо себя. Ткнутся — мало ли чего: ребята-то тревожные… Вертай давай, не дури — люди ждут. Уж они-то точно не виноваты, что мы с тобой, а я на Ушакова, договориться не можем.

Слава принял на обочину и заглушил двигатель.

— Просто ты их боишься, — обречённо вздохнул он.

— Я боюсь одного: быть пидором.

Слава в задумчивости почесал двухдневную щетину подбородка.

— Говоришь-то ты всё правильно…

Сбившийся с пути микроавтобус развернулся вновь и покатил, грохоча, по направлению той самой улицы, с конца которой судьбой уж было предначертано вскоре начаться новому моей жизни отчёту. Времени Любви.

ЧАСТЬ СЛЕДУЮЩАЯ

Пыхтел уж понедельник золотистым жаром:

Роман, испанский, паспорт, сто работ.

Исправным был Гаврила кочегаром:

Жми веселей, скорее вторник наш придёт!

Раннее утро под дверьми паспортного отдела бодрило лёгким заморозком с ощутимым ещё ароматом крепкого кофе. Народ активно прибывал. Это была очередь на получение талончика очереди последующей — электронной. Как в старые добрые времена! И стоило только и постоять в толпе пять минут, уши навострив, чтобы прознать всю процедуру подачи документов на получение загранпаспорта.

У старой моей, бурокожей паспортины истёк срок годности. Ещё на Ушакова — год назад! Так что даже вдруг плюнуть из окна уходящего поезда на всех и вся последний этот год я уже не мог —\ область была, как вещали местные краснобаи, «в центре объединённой Европы»: на польско-литовской её окраине. Хотя уехать, в пору сильнейшего отчаяния и тоски безысходности, хотелось частенько: весенний ветер в плацкарте, майская зелень за окном, калейдоскоп станций, городов и местечек с простыми, весёлыми домами. Так не похожими на один особняк…

Живите здесь отныне, как хотите,

Вы — важный и надменный, в камне, дом!

Ищите, и глаза все проглядите —

Гаврилы не сыскать в нём днём с огнём!

Дабы времени не терять, я «грузил» интеллектом очередь, морща лоб под шелест страниц учебника испанского языка. А когда стыли плечи, отходил за угол. На площадку, небезупречно выложенную тротуарной плиткой. Здесь можно было тренировать шаги венского вальса, которые галопом прошли мы на прошлом занятии в оставшееся от танго время.

Не только счастьем голова кружится

Гаврилы — в космос вальса он

Пустился. Пусть очередь дивится —

Пройдя орбиты круг, он встанет на поклон.

Всё — теперь я был полностью вольная птица! «Каталонский» мангал был целиком закончен накануне. К вящей радости хозяев, расплатившихся не только целиком, но и с некоторыми даже премиальными — только бы ушёл уже! Да я бы ещё и задержался: на разделочной столешнице хотел — один в один по Гауди — выложить керамическую мозаику с сардиной-королевой в центре. Но хозяева привезли шесть напольных керамических плиток — с ремонта квартиры ещё на балконе пылились, и Гаврила их лихо в дело пристроил. Оно, в общем, и практичней — и для разделки поверхность идеально ровная, и для уборки — абсолютно гладкая.

Эх, «есть, воля ваша, что-то» чарующее в доведении последних штрихов, и даже в финальной уборке мусора вокруг, когда в верных ей руках старается чистотка-метла, в наведении мокрой тряпкой глянца на плитке и камне. И когда, озорно стреляя

искрами, весело затрещит досточками (с того самого ящика — из-под плитки) живой огонь внутри («А что — нор-рмально! Мне нр-равится — буду тапер-рича здесь жить!»), можно, по-хозяйски обстоятельно и не спеша зачистив и собрав свой инструмент, уходить. С чистым сердцем и тем лёгким, при своей весомости, чувством, что зовётся чувством выполненного долга: «Я сделал всё, что мог. Кто сможет — пусть сделает лучше».