Познавая боль. История ощущений, эмоций и опыта

Поскольку эти процессы исключают субъективность, параллельно существуют медицинские и немедицинские сценарии боли, которые опираются исключительно на субъективные ее выражения и свойства, а также на культурные коды. Это то, что в наши дни называют эмоциональной или социальной болью, психологической травмой (или посттравматическим стрессом), и у этого явления есть собственная политическая история и логика разделения боли на имеющую значение и ту, которая «не считается». Каков результат параллельного конструирования физической и эмоциональной боли и что вышло из попыток их соединить? Как на практике соотносятся физическая и эмоциональная боль? Здесь мы перейдем к рассмотрению того, к чему приводит биопсихосоциальное представление о боли (попытки поместить тело и психику в контекст, чтобы понять феномен страдания) и о метафорическом языке «травмы». Что человек должен знать (какой сценарий ему следует прочитать или разыграть), чтобы его эмоциональную боль признали другие, в особенности при отсутствии физического повреждения? Как люди усваивают эти сценарии? Как они познают и используют концепции боли, сконструированные авторитетами в этой области? В попытке ответить на эти вопросы я снова обращусь к миру гуморальной медицины и английским сценариям меланхолии раннего Нового времени, откуда вернусь к Греции, а конкретнее — к образу скорбящего Ахилла. Из-за того, что медицина сосредоточилась на функции боли в теле, физическое страдание было вынесено в эмоциональную сферу (горе, одиночество, депрессия), которая лежит за пределами медицины. Это породило на первый взгляд совершенно обособленную область изучения боли с точки зрения эмоций. Я прослежу долгую историю культурной валидности подобного подхода в контексте политики обеспечения его медицинской обоснованности в Новое время.

Боль в цифрах

Как измерить боль? Разве мне не нужен метод оценки, если я хочу познать чужую боль? Разве ученым не нужна для этого шкала категоризации? Эти вопросы кажутся рациональными и логичными, но они порождены определенными политическими ориентирами, в соответствии с которыми знание предполагает наличие объективного «измерителя» опыта, словно просто сказать или показать, где болит, недостаточно. Быть может, сказать или показать действительно недостаточно, но это, по крайней мере, поможет мне приблизиться к пониманию, даст некоторый запас времени. Когда мы объективируем собственную боль — пытаемся подогнать ее к понятной всем и всюду шкале просто потому, что принадлежим к роду человеческому и у нас есть нервная система или мозг работает по-особенному, — мы рискуем обделить вниманием собственный опыт или приуменьшить его значение. И это не единственная опасность.

Стремление все измерить легко объяснимо. Как и в случае со множеством других физиологических и психологических загадок, нас привлекает перспектива разгадать код человечества, возможность просто и изящно объяснить, кто «мы» такие и как «мы» устроены, да еще и снабдить выводы точными и предсказуемыми моделями. Если бы можно было создать устройство, которое точно описывало опыт и замеряло интенсивность боли для всякого существа в любой момент времени и не зависело бы от превратностей метафорического описания и неоднозначности жеста, мы бы поднялись на невиданную высоту в диагностике и лечении. Но как бы нам ни хотелось приблизиться к разрешению всех загадок, историческая обусловленность, подвижность и контекстуальность боли не позволяют этого сделать. И все же люди не оставляли свои попытки, которые имели некоторый эффект, пускай и не всегда положительный, а в иных случаях и вовсе отрицательный. История развития методик и устройств для измерения боли — это также история попыток познать боль и хроника высокомерия людей, утверждавших, что они в полной мере познали переживание боли и способы его измерить.