Познавая боль. История ощущений, эмоций и опыта

Тем не менее попыток объяснения предпринято немало, начиная с XVII века, когда Иоганн Генрих Мейбом (1590–1655) рассказал о сексуальной флагелляции. Его текст был написан в 1629 году на классической латыни, а в 1761-м появился английский перевод под названием «Трактат о применении флагелляции в венерических делах» (A Treatise of the Use of Flogging in Venereal Affairs). Мейбом наделяет эту практику древними корнями и тем самым объясняет ее общепринятость, но в конечном итоге предлагает функциональное, физиологическое объяснение, связанное с почками, выработкой спермы и передачей тепла. Хотя порка и является проявлением «извращенного и неистового аппетита», она объясняется через общую биологию, или, возможно, уместнее будет сказать, животный характер[363]. Ассоциация со звериным началом перейдет в формализованную сексологию рубежа XX века, наиболее ярким представителем которой в Англии был Хэвлок Эллис (1859–1939). В своей работе «Любовь и боль», написанной в 1903 году под влиянием Рихарда фон Крафт-Эбинга и Альберта Молла, Эллис ссылался на животную натуру, присущую человеку, как на объяснение «интимной и неизбежной связи… борьбы… с процессом ухаживания», что, в свою очередь, объясняет связь секса и боли[364]. Цивилизация, согласно этому взгляду, подавила животную натуру, поскольку раньше агрессивное выражение мужской силы считалось важнее женского удовольствия. Тем не менее Эллис допускал получение удовольствия от подчинения и понимал, что боль является неотъемлемой частью многих любовных актов. Наслаждение садомазохистам доставляет не власть, а боль как таковая, поскольку она «есть самый мощный из всех способов возбуждения эмоций». Боль наполнялась содержанием благодаря ассоциации с яростью и страхом. Вновь обратившись к миру животных и логике эволюции, Эллис увидел, что они являются неотъемлемой частью полового отбора. Несмотря на различия между нормальным сексуальным поведением и отклонениями, примечательно, что мужская ярость и женский страх были для Эллиса нормальными предпосылками в акте физической любви, активируемыми для обеих сторон через боль. Отклонение возникало только тогда, когда боль становилась «необходимым стимулятором сексуальной системы»[365]. Среди европейских сексологов такая точка зрения не вызывала разногласий. Альберт фон Шренк-Нотцинг (1862–1929) даже дал название феномену сексуального удовольствия посредством боли — альголагния[366].

Духовный экстаз, вызванный болезненными переживаниями, зеркально отражает плотские наслаждения — или, по крайней мере, это отражение достаточно легко увидеть, если обратиться к добродетели боли в религиозном аскетизме. Было ли это формой мазохизма? Джон Ямамото-Уилсон полагает, что доминирование боли в Средневековье и раннем Новом времени и ее ориентация на добродетель, благочестие и спасение означали отсутствие потребности в формальном определении явления, подобного мазохизму. Принятие боли как божественной любви делало каждого человека в некотором смысле поклонником боли. Но феноменологически это не похоже на сексуальное удовольствие, даже если Реформация вновь обозначит порочность стремления к боли ради наслаждения[367]. Безусловно, в более поздних вариантах сексуальной инверсии использовались образы католической флагелляции. В романе Леопольда фон Захер-Мазоха (1836–1895) «Венера в мехах» (1870) главный герой Северин отказывается от себя в экстазе мученичества, но при всех отсылках к католицизму его отношения с Вандой — светские и материальные, они построены на межличностной динамике власти и ее отсутствия. Было бы неверно искать в мазохизме признаки аскетического наслаждения болью[368].

Чтобы разобраться в этом феноменологическом различии, можно вновь обратиться к одному из самых известных примеров боли, доставляющей сексуальное наслаждение, который относится к раннему Новому времени. Символом болезненного экстаза стала Тереза Авильская (1515–1582), монахиня-кармелитка и мистик, жившая на территории нынешней Центральной Испании. Из-за склонности к умерщвлению плоти Тереза заболела и погрузилась в бесконечные размышления о боли, о связи тела и души — и благочестиво устремилась к единению с Богом. Она рассказывает о своем повторяющемся видении, которое не поддается осмыслению. Некоторые ученые пытались поставить ей диагноз, оперируя светскими терминами, но гораздо важнее понять Терезу в свете окружавших ее понятий[369]. Этот отрывок из ее рассказа о собственной жизни обычно сводят к нескольким основным строкам, но я приведу его целиком ради последующего подробного разбора. Я использую канонический перевод Эдгара Эллисона Пирса, но, внимательно вчитавшись в испанский текст Терезы, изменил ключевые слова и выделил их курсивом: