Познавая боль. История ощущений, эмоций и опыта

Лексический переход от dolor к pena указывает на то, что, несмотря на душевную и телесную боль, страдания нет, если не считать «огорчения» (Тереза использует pena и в этом случае) оттого, что эти восторги были подмечены окружающими. Это очень важное различие, поскольку достижение экстаза до появления боли избавляет Терезу от страданий[371]. Она воспринимает эту душевную и телесную боль как бы со стороны, ее переживания — это сплошная радость. Таким образом, она принимает страдания, но не ощущает их таковыми. Контекст божественного видения и ее самовосприятие в рамках этого видения позволили ей переживать боль как радость, как проявление Божьей любви, как экстатический восторг.

Вполне понятно, что в массовом восприятии было стремление отделить этот божественный экстаз от земного эроса. В скульптуре Джованни Лоренцо Бернини (1598–1680), созданной в 1652 году и до сих пор хранящейся в церкви Санта-Мария-делла-Виттория в Риме, экстаз Терезы сочетает плотскую чувственность и духовную отрешенность, которая особенно ярко прослеживается в позе, наклоне головы и выражении лица. Сам рассказ Терезы об экстазе, в котором все чувства поглощают ее настолько, что тело застывает, отрицает возможность неподвижного забытья, поскольку пребывать в нем может только душа. Экстатический восторг, или состояние транса, может настичь ее в любом положении. Художник, как и читатель рассказа Терезы, должен представить себе исключительно переживание и выражение души, и этот эффект легче всего достигается с помощью метафоры тела и лица. Духовная боль и экстаз возвращаются в тело в виде экстаза физического, чувственного. Визуальная метафора божественного союза, этого мистического единства муки и радости, быстро становится канонической. Болезненный экстаз Терезы, несмотря на его изображение, не был эротическим переживанием. Тем не менее она давно стала олицетворением оргазма[372].

Раздвигая границы боли

Примерно на двадцатой миле Берлинского марафона 2012 года я впервые посмотрел на свои ноги. На протяжении нескольких месяцев тренировок я боролся с мозолями, из-за которых у меня раздулись большие пальцы на ногах. С самого начала забега мне было больно, но я научился жить внутри этой боли, полагаться на ее предсказуемое присутствие в каждом шаге, она помогала отсчитывать время и поддерживать темп. Я пытался абстрагироваться от нее, думать о ней не как о боли, а как о любопытном телесном переживании. По большей части эта стратегия сработала — я преодолел болевой порог на бегу. Затем перевел взгляд вниз.

В зависимости от контекста вид крови действует на людей по-разному. Он необязательно что-то означает. Когда я соединил боль в ногах с видом собственной крови, сочащейся из носков моих кроссовок, меня охватило внезапное и почти непреодолимое чувство тревоги, я затрясся, дыхание стало частым и прерывистым, глаза защипало, а во рту появился неприятный металлический привкус. Сложный физиологический и сенсорный процесс ворвался в мое сознание и прокричал одно-единственное, убедительное слово: остановись! Кровь на обуви была визуальным признаком того, чего я все это время сознательно избегал. Когда я увидел свои ноги, они снова стали принадлежать мне. Это были мои ноги, и боль тоже была моя. Болевой барьер, который я до сих пор преодолевал, вдруг стал гораздо более серьезным препятствием.

Я продолжил бег. Мало кто останавливается (люди бегают и в более тяжелом состоянии). Следующие 50 минут я старался не смотреть под ноги и думать только о желанном финише. Я постоянно помнил о том, что в моих кроссовках мокро, и не забывал о причине этого, но продолжал бежать. На финишной прямой, когда я в многотысячной толпе уже подбегал к Бранденбургским воротам, боль вдруг исчезла. Меня охватил внезапный экстаз, грубый эмоциональный подъем, который я не могу описать. Меня трясло, я еле сдерживал слезы, но чувствовал, что какая-то сила несет меня домой. Эйфория. Следующие несколько часов я не ощущал боли, а на другой день едва мог ходить.