Прасковья Ангелина

Ближе к вечеру, на общем собрании колхозников все выяснилось досконально. Загорулько еще пробовал вывернуться, лгал, бил себя в грудь, «бренчал» медалью, кричал: «За что боролись, за что кровь проливали на фронтах с проклятым фашизмом!» Не помогло. Ни один человек за него не заступился, все подтвердили, что Загорулько довел колхоз до полного разорения.

— Фашизм мы не терпим в любом виде, — заявила под гром аплодисментов Паша, — как не терпим и тех, которые свои личные интересы, свое благополучие ставят превыше государственных. Скажу по секрету, распалил во мне злость этот ваш главарь, бряцающий медалью. С такими оголтелыми «деятелями» нам не по пути, — заключила она и, поправив спадавшую на лоб кубанку, ясным взором обвела сидевших в зале колхозников.

И когда Паша обернулась для того, чтобы еще раз посмотреть в подлющие глаза этого лысого хлюста, его уже не было, а место за столом президиума занимал тот самый славный парень Петр Веселый с волнистой гривой волос, которого на правлении рекомендовали председателем колхоза.

Колхоз имени Мичурина шел в гору. Паша следила за его ростом и радовалась его успехам.

Спустя несколько месяцев она снова побывала у мичуринцев и воочию убедилась, что жизнь у них бьет ключом. Можно было подумать что в этом хозяйстве никогда и не было упадка. На одном поле заканчивали уборку гречихи, а уродилась гречиха в том 1950 году на диво — не сам-четыре, а все сам-двадцать пять, по двадцать пять центнеров получили с гектара. На другом поле копали картофель, на третьем — убирали капусту, на четвертом — сеяли перекрестным способом по черным парам озимые, а неподалеку от колхозного двора, у новой, недавно отстроенной электростанции мощностью в сто киловатт хлопотали колхозные электрики.

Никто не жаловался, не увиливал от работы, не просил, чтоб его отпустили «в соседний колхоз» или «поддержали хлебом». Наоборот, теперь в присутствии Паши многие колхозники обращались к председателю Петру Веселому совсем за другим… за вином, которое, кстати говоря, колхоз стал изготовлять собственными силами. К одному фронтовой друг приехал в гости, другой собрался на свадьбу к родственнику.

К Паше подошла одна девушка, вся сияет, в лентах, нарядно одетая, и пригласила ее на свою свадьбу.

— Идет жизнь?

— А чего же ей останавливаться? Хорошо шагает, Прасковья Никитична!

Колхоз имени Мичурина выполнил свою первую заповедь — сдал сколько было положено хлеба государству, перевыполнил план осеннего сева, засыпал необходимые семенные фонды, выдал колхозникам на трудодень по пять килограммов хлеба.

И вот уже в зимнюю пору в гости к Паше из колхоза имени Мичурина приехали два старика, приехали, чтобы порадовать ее новыми добрыми вестями.

Первым вошел Степан Васильевич Олейников. Встретила его Ефимия Федоровна.

Старик неторопливо снял дубленую шубу, смахнул снег с сапог и медленно, вразвалку вошел в комнату. Подошел к стулу, осмотрел его и, как бы убеждаясь в его прочности, сел. Внимательно осмотрев все вокруг, спросил:

— А что, дочки твоей дома нету?

— Дома, дома! — откликнулась Паша, выходя из своей комнаты.

— Мы мимоходом к тебе, Паша, — сказал Степан Васильевич, как бы извиняясь за вторжение.

Опять раздались шаги, отворилась дверь: Ефимия Федоровна выбежала навстречу.

— Алексеич!

— Не ожидала? Мы к твоей Паше, поделиться пришли, о жизни поговорить. Давно собирались, да времечко-то как раз в обрез.

— Приятно слушать добрые вести, — с лаской в голосе сказала Ефимия Федоровна. — Может, чайку попьете, старики?

— Э, рановато, Федоровна, записывать нас в старики, — усмехнулся Никифор Алексеевич. — Мы такими делами ворочаем, что молодым за нами не угнаться.

— Эх вы, молодежь! — шутливо произнесла Ефимия Федоровна и заторопилась, чтобы вскипятить чай.

Тем временем гости-мичуринцы докладывали своему депутату о колхозных делах.

— Дела наши, Никитична, завидные, волнующие. Торопиться надо, ведь не два, а один век живет человек. А пока жив, надобно стараться все сделать, чтоб внуки и правнуки добрым словом тебя вспомнили. Во как, Никитична! — Никифор Алексеевич все больше и больше увлекался. — Еще поживем да и поработаем на счастье народное, потому что человек без труда страшнее любого зверя становится, вспомни нашего минулого лысого хлюста. Ох, и окрестила ж ты его имечком!

— Не позабыли? — засмеялась Паша.

— Такое помнится… Так вот, работаем мы, сил не жалеючи, а вон ребята, что с войны возвратились, ворчат. Мол, поработали деды на своем веку вдоволь, теперь и на покой им пора… Нешто это, Паша, справедливо? Нашему вот деду Охримычу девятый десяток пошел. Цельный год маялся на печи. Одолела его тоска, пришел на поклон в колхоз и говорит: «Нет сил моих более на печке лежать, все бока отлежал. Этак полежу — помру, а помирать неохота, на колхозной земле больно хорошо стало». И дали Охримычу должность, он нынче пасечником работает, первый ударник в колхозе. И Никитич наш нынче при должности и Лука. А Степан Василич? Этот в поле каждый раз, ему будто второй десяток только минул…