«Права человека и империи»: В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг. (с иллюстрациями)

Я получил от А.Ф. Кер. второе письмо и уже собрался Вас информировать, когда сегодня пришло Ваше письмо. Оно мне объяснило, чего я не понимал. А.Ф. уведомляет, что К.Ц. разорвал с Амер[иканским] Ком[итетом], что он переехал в новое помещение, начинает совершенно новое дело и рассчитывает на «безотговорочную поддержку» наших друзей. В Сентябре он будет здесь. Я не совсем понимал, что такое произошло, а главное, в чем будет отличие нового дела от старых попыток.

Но все-таки я порадовался этому известию, так как вся работа К.Ц. пока только компрометировала и их самих, и всю эмиграцию, чтобы не сказать Россию.

Я выразился слишком огульно, говоря, что в 1917 г. все принимали формулу «до отделения». Имел, конечно, в виду не всех, но поклонников «Великой Революции», т. е. прежде всего «революционную демократию». Но я думаю, что сейчас есть большая разница между теми, кто право «самоопределения до отделения» признает за «волеизъявлением» отдельных народностей, и теми, кто признает его только для всех «российских граждан на территории всей Империи». Об этом хорошая статья Хераскова в № 2 «Российского Демократа»[1461]. При народовластии хозяином может быть только Имперское Учред[ительное] Собр[ание], которое может признать независимость своих отдельных частей, как Врем[енное] Прав[ительство] признало независимость Польши в этнографических границах и может превратить и всю Россию в федерацию. Но если не замазывать искусственно этого разномыслия, то между сепаратистами ― врагами единства России и сторонниками ее преобразования на началах самоопределения есть пропасть. Ее нельзя замазать «непредрешенчеством», ибо при нем соединяют врагов, которые сейчас же начинают бороться между собой, а не с большевиками. Было бы возможно при создании Центра этого вопроса вовсе не ставить, как преждевременного; но если был ясно и открыто поставлен инородцами, сепаратистами, как Гегечкори, то с нашей стороны его нельзя было уже обойти молчанием, а надо было выставить другую формулу, столь же ясную; например «самоопределение народностей в пределах общего государства» или что-либо в этом роде. Но, к сожалению, вовремя этого не было сделано, ибо К.Ц., желая сохранить единство и быть открытым для всех, создал себе репутацию терпимости к сепаратистам и открыл этот свой фланг нападения справа. Не знаю, где и чем грешил Николаевский, но не сомневаюсь, что сепаратизму он не сочувствовал и только считался с Американским настроением. И вот в этом главный грех Америки; как она могла настаивать, чтобы обе группы шли вместе, т. е. надували бы и себя, и других, что и обнаружилось бы тогда, когда это было бы всего опаснее.

Но мое мнение, что главный источник беды ― полная неясность того, чем К.Ц. будет бороться против Кремля. Конечно, я не думаю, что такие планы можно излагать и обсуждать публично, но нужно, чтобы кто-либо это знал или догадывался. У нас же все свелось к созданию авторитетного центра на почве идеологии, а не реального дела, хотя в программе поставлена «действенная борьба». Их единственный метод борьбы ― радио ― в руках всех народностей немедленно бы отразил в самой России наши здешние несогласия. Это и сделано, что мы боремся не с Кремлем, а друг с другом, на пользу и на потеху Кремля. И пока я не вижу, в чем будет состоять совершенно новое дело, которое всех объединит, и чем оно отличается от того, что было до сих пор. Все нужно начинать снизу, а К.Ц. не выходит за пределы верхов.

Теперь последнее. Сегодня в 4 часа я должен был быть у Тера. Я думал, что смогу передать Вам о нем самые свежие сведения, но в 2 часа A.A. [Тер-Погосян[1462]] позвонила, чтобы я не приезжал, т. к. сейчас его помещают в больницу на испытание, дня на 4. Температура опять поднялась. Это уже третий раз, как мне дают отбой, и я его не видал еще ни разу. Беда в том, что врачи, согласившись, что это инфекция, не могут определить ни пораженного места, ни рода микроба. А потому его пока не лечат, а только исследуют, что его очень утомляет. Завтра увижу Альперина, который его видал чаще других, на несколько минут, но мне очень тревожно.

Был я у Бунина. Он до того постарел и осунулся за эти месяцы, что я его не видал, что страшно смотреть на него. Я пришел в 4 часа, т. к. должен был быть дома к 6-ти; он стал одеваться и вышел в столовую только в 5½ ч. Разговаривать не пришлось. С В.Н. до его прихода говорили только о Зурове. Мне говорили Зайцевы, будто Бунин заметил в Зурове признаки ненормальности, очень его боялся и потому почувствовал облегчение, когда его увезли. Вообще неблагополучно у нас. И мир могут вовлечь в войну маленькими несогласиями или упрямством, как в Южной Корее; раньше от этого легкомыслия удерживал страх атомной бомбы, но сейчас к идее о ней как-то привыкли и в реальность этой опасности верить перестают.