Давно Вам не писал, т. к. нехорошо себя чувствовал, и обстановка и личная, [и] общая, и в Офисе, и в мире не дают точек опоры для выводов. А сейчас хочу Вас позабавить «истинным происшествием». Вы, вероятно, хоть немного знаете А.Ф. Родичеву, дочь Фед[ора] Изм[айловича] [Родичева], жившую у дочерей А.И. Герцена до самой смерти их обеих; она уже старая 73-летняя дева, обожавшая свою [слово нрзб] и вечно с кем-нибудь носившаяся. Последней заботой и любовью ее была СВ. Панина. Узнав откуда-то про какой-то портрет Паниной, в Риме, она просила меня разузнать про этот портрет и назвала несколько десятков лиц, родных и знакомых, кот. могли это знать. Я вообще не мастер поминать родных, и я отдал письмо для ответа сестре; та ей ответила, кое-что сообщила и получила ответ. В этом ответе Родичева описывает одно случившееся с ней происшествие, кот. задержало ответ. Я дал переписать эту часть письма и посылаю его Вам. Извиняюсь, что оно на плохой бумаге, но там было много ошибок, из кот. многие на совести «переписчиков». Так, несколько раз Герцен называется «Германом». Оно не длинно, и Вас не затруднит. Но подумайте, что об этом происшествии она пишет и мне, и Карповичу, станет сообщать в Тайную Полицию, и вообще, по-видимому, думает, что дело не в архиве Герцена, а в ней Самой. Что такое у нас в головах.
Но так как у меня осталось еще для письма свободное место, хочу сказать о совершенно другом. Я сейчас привожу или, вернее, собираюсь приводить в примитивный порядок мою библиотеку и архив и часто держу их в руках, и поневоле, без всякой системы, зачитываюсь тем, что в руки попадает. Так было и с Вашими книгами; и тут я констатировал нечто для себя неожиданное. Не говорю о химических или философских опытах: они выше моего общего понимания. Но останавливаюсь на Ваших романах, т. е. романизированной истории, вроде Истоков или Начала Конца, где очень красочно и правдиво описана эпоха и ее деятели, а при отражении настоящей истории — Современники, портреты, где нет притязания изобразить эпоху, в большем или меньшем масштабе, а только осветить чел[овеческую] личность, или ее роль, и судьбу... Тут нет романизирования истории в попытке понимания и описания. И я Вам это пишу, т. к. искренно восхищаюсь Вашим искусством и завидую Вам в том, что после Вас останется. И я особенно горячо это подчеркиваю с тех пор, как убедился, что моя жизнь кончается, что больше я ничего в ней не сделаю, что она была только «фейерверком». И мне хотелось Вам это сказать не для того, чтоб Вы мне отвечали на это.
Итак, если почерк не разбираете, не читайте. Но верьте в искренность этих слов.
Вас. Маклаков
Автограф.
BAR. 5-17.
М.М. Карпович.
Июнь 1957 г. Надпись на фотографии рукою М.М. Карповича: "Дорогой Нине [Берберовой] от М. Карповича. Июнь 1957 г.".
Библиотека Бейнеке Йельского университета.
М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 20 сентября 1956
20 сентября 1956
Дорогой Василий Алексеевич.
Спасибо за письмо и вырезку из письма г-жи Родичевой. Не понимаю, почему она так взволновалась. Разумеется, если б у нее и были бумаги Герцена, то не следовало бы отдавать их этому господину. По-моему, лучше было бы не давать ему и адреса г-жи Рист, которая ведь русских дел, верно, не знает. Можно было просто сказать, что никаких бумаг у нее нет, и что она не собиралась бы их отдавать, если б были. Зачем обращаться к полиции? Никакого «состава преступления» в поступке этого лица нет. Вероятно, он и в самом деле просто глуп. Возвращаю Вам вырезку. Если я разобрал эту часть Вашего письма, Вы именно желаете ее возвращения.
Сочувствую Вам в том, что начали работу по приведению в порядок архива и библиотеки. Это огромный и тяжелый труд. Мне надо было бы сделать то же самое, но я все откладываю. У меня есть то смягчающее обстоятельство, что мы живем в меблированной квартире. Вдруг со временем найдем пустую в Париже, и тогда надо было бы все опять укладывать и разбирать! Правда, шансов на это немного: покупать квартиру я не могу и не хочу, а когда еще будут в Париже квартиры, сдающиеся в наем без мебели?! Кстати, их нет только в Париже, везде в других столицах и больших городах есть. В Нью-Йорке или в Брюсселе сколько угодно, есть и в Лондоне и где угодно, но только не в Париже. И это через десять лет после окончания войны!
Не сердитесь на меня, но всей последней части Вашего письма я не разобрал. Обычно я Вас не беспокою или только редко беспокою просьбой написать яснее то, чего я не понял. Теперь, по-видимому, Вы пишете обо мне или моих книгах? Разрешите просить Вас написать наново отчеркнутые мною строчки в прилагаемом Вашем письме