«Права человека и империи»: В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг. (с иллюстрациями)

Теперь о настоящем. О «Совещании». Я Вам ничего не написал про Е.Д., потому что вопрос с ее приглашением для меня был связан с постановкой самого Совещания. О ней, т. е. постановке, еще не совсем ясно. Для меня ясен его интерес, а не польза. А если это так, то приглашение для этого старого и нездорового человека, как Е.Д., может быть, было бы эгоистично и совестно. Вот бы с ней поговорить и узнать ее отношение. Я должен признать, что в последнее время мало кого вижу, так как я сам еще на положении полубольного: [слово нрзб] надо людей пригласить, не решив еще вопрос зачем. Для меня ясно — зачем. То, что сейчас происходит так неожиданно, по нашей вине, и еще так не для всех одинаково выглядит, что надо или придти с готовой программой вопросов, или, что вернее, надеяться, что вопрос выяснится в ходе беседы. И скажу Вам откровенно: я не очень одобряю ту цель, кот. Вы ставите «Совещанию», т. е. оставить след того, что мы думали в 1956 г. Это очень интересно, но не следует для этого созывать Совещание. Такой подход может влиять на ход беседы. Я бы не говорил этого заранее, а тем более не звал бы стенографа. Я вообще не любил «публики», т. е. посторонних, ни в Зале судебных Заседаний, ни в Думе... Конечно, желательно обдумать и подготовить предмет беседы, но не для истории, а пока только для себя самих. Я и в масонстве ценил то, что оно имело «масонскую тайну». Я вообще жалею, что по многим причинам люди, кот. Вы назвали, редко видятся между собой. Вспоминаю и сравниваю эпоху 2-й войны, когда всех тянуло к встречам и беседам, и не для потомков, а для себя. Мне кажется, что именно это могло бы быть темой для общего впечатления и предложений. И чем неопределеннее и необязательнее ее будем ставить, тем результат может быть лучше. Мне кажется, что по этому вопросу у нас с Вами нет коренных разногласий, и я всецело держусь Вашего мнения, высказанного на последней странице, что раньше, чем мы созовем Совещание, надо было бы сначала узнать мнения и желания самих предполагаемых участников его. Вы ошибались только в том, что они почти все у меня бывают. Этого больше нет и это надо чем-то восполнить, т. е. начать это дело сначала.

От Альперина два дня назад получил письмо; он в 15 километрах от Бордо и приедет, когда поборет бронхит. Все это неясно, но с ним с Августа никто не встречался: надо начать с этого, а тогда увидим сами, стоит ли это записывать.

И мне хотелось бы, но может [слово нрзб], поговорить о Ваших писаниях, но не своим почерком. Вы соединили в себе наблюдателя, кот. все понимает, и «поэта» в смысле творца, кот. может сочинить то, чего не было, но что могло быть и в чем действительная жизнь обнаруживается лучше, чем в фотографии и биографии. Вы живых, т. е. бывших людей, понимаете и изображаете правильно. И то, что умели дать в «Портретах» и «Современниках» — я могу оценить и интерес Ваших романов и повестей, и их пользу для истории. И когда Вас больше не будет, или Вы перестанете это делать, Ваше отсутствие будет очень заметным и печальным. В этом оправдание Вашей жизни как писателя и деятеля. Ведь это линия людей, кот. начинают всех и наблюдать, и рассказывать о том, что было: чтоб перейти к тому, что может быть не было, но что могло или должно было быть. И насколько это ценнее и полезнее, чем «Совещание»; и Совещание ценно только тем, что наблюдавшие его люди — те, кот. смогут понять и заметить то, что другие видели.

Но должно быть Вы письма не разберете. Но не присылайте его переписывать, я Вам при случае его расскажу.

Автограф.

BAR. 5-17.

М.А. Алданов — B.A. Маклакову, 5 октября 1956

5 октября 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Вы встревожили меня началом Вашего письма, — Марье Алексеевне стало хуже? Но постскриптум, написанный после возвращения из больницы, нас успокоил: напротив, гораздо лучше. Однако Вы обещали написать на следующий день, и я ждал. Больше ничего не получил. Быть может, постскриптум именно и заменял новое сообщение?

Я понимаю, что в больнице и уход лучше, и комфорта больше, и отдых у Марьи Алексеевны не такой, как дома. Я ведь говорил только о моральном состоянии. В этом смысле на меня клиника оказывала худое действие, несмотря на отдельную комнату (есть ли отдельная комната теперь у Марьи Алексеевны?). Это, разумеется, индивидуально, и если и Марья Алексеевна и в «моральном отношении» (употребляю это слово естественно в его французском смысле) чувствует себя хорошо, то ничего другого и желать нельзя.