Права и обязанности (СИ)

– Давай, только не торопись, – велел он. – Р? Рррр? Р?… а дальше?… Р, и? Ри? Ринг? Риск? Рик… Рико? Рико!

«Двадцать второй» флегматично и бесцеремонно повернул Рико к себе за плечо, и внимательно рассмотрел, будто впервые увидев. Задумчиво закусил губу, будто раздумывая над сложнейшим вопросом мироздания, а после тяжело вздохнул и ничего не сказал.

– Что ты там вздыхаешь?.. – тут же вцепился в него товарищ. – Говори!

– Тебе это все равно ничего не скажет.

– И что? Я хочу знать!

– Зачем тебе знать то, что ты не сможешь использовать?.. – удивился тот.

– Потому что я хочу знать, – повторил «тридцать пятый» свой исчерпывающий аргумент. – Ну?

– Мне кажется, у него сенильная деменция. Ну что, тебе стало легче?

– Да.

– Ты знаешь, что такое деменция?

– Понятия не имею. И второе слово тоже, можешь не спрашивать.

– Ну, тогда зачем?

– Затем, что ты знаешь. И мне спокойнее знать, что хоть кто-то тут понимает, что происходит. И я могу в любой момент у него спросить.

========== Часть 3 ==========

«Двадцать второй» тщательно обдумал это заявление. С одной стороны слышать нечто подобное было почти что лестно. Он никогда не ценил приобретенные знания, потому как другие их не ценили, и еще потому, что практически не было возможностей для использования их на практике. Он набивал свою память новыми и новыми данными просто чтобы чем-то занять свой ум, и не слоняться по пустым и холодным заброшенным углам здания без дела. Но с другой стороны то, о чем говорил «тридцать пятый», налагало ответственность. И немалую. «Двадцать второй» вдруг впервые почувствовал себя в ответе за кого-то, кроме себя – за этого раскомандовавшегося маломерка, едва достающего макушкой ему до плеча, и за этого невменяемого полудурка, ведущего себя как трехлетняя атомная бомба…

– Да оставь ты в покое тараканов!.. – вывел его из раздумий новый вопль. – У тебя и так черте-что, а ты жрешь всякую дрянь! Хочешь, чтобы этот умник откопал у тебя еще десяток непроизносимых болячек? Вот, то-то же!..

«Двадцать второй» поспешил поднять книгу, чтобы спрятать лицо. Он уже знал, что не откажется от того, что «тридцать пятый» только что озвучивал. Никогда.

***

Холодно было настолько, что замерзали сопли в носу. Печки не хватало. Печка была как остров жизни в белом океане небытия. Чуть ли не каждую неделю из их комнаты кого-то выносили на рогоже на задний двор – окоченевшие тела, застывшие в неудобных позах. Они думали, что теперь чужая еда достанется оставшимся, но еды больше не становилось. Даже, кажется, наоборот. «Двадцать второй» находил вообще бессмысленным утром вылезать наружу – ради пары ложек подсоленной чуть теплой воды?.. Лучше остаться в облюбованном месте.

Он не читал, потому что чтобы читать, нужны силы. Он лежал, то засыпая, то просыпаясь, будто качаясь на волнах, и медленно переставая ощущать свое тело. Не было боли – все ощущения были притуплены, словно обморожены. Он не хотел уже ни есть, ни согреться – только чтобы все это уже, наконец, окончилось. Хоть чем-нибудь.

Но его не оставляли в покое – приносили миску, заставляли сесть, превозмогая слабость в ватном теле, и он вяло, не чувствуя вкуса, хлебал оттуда, а после валился обратно и засыпал, чувствуя жжение внутри. Сам он знал, что недоедает, но знал из все тех же книг, сравнивая – там люди ели чаще и больше. И, судя по описаниям, не были так худы, чтобы кости выпирали, натягивая кожу. Шкипер, «тридцать пятый» в их сокращающемся списке, после отвоевания места у печки, больше не пытался бодаться с другими, так как «двадцать второй», пользуясь данной ему привилегией разжевывать все для этих упрямых голов, доходчиво донес до него соображение относительно безопасности. Если он будет слишком назойлив, то утром не проснется – и никто не докажет, что его задушили ночью, даже он, «двадцать второй», спящий совсем рядом.

– Ты ведь почти ничего не весишь, – ужаснулся «тридцать пятый» как-то утром. Он тогда все пытался растормошить товарища, а тот лежал, будто в тумане и не хотел шевелиться.

Был разгар зимы, холодный воздух гулял по комнате, но ему было тепло и хорошо и хотелось, чтобы его оставили в покое и никогда больше не трогали. Тогда его в очередной раз заставили напиться жижи из миски, и он шевелился слабо, не успевая глотать, чувствуя щекочущие струйки на подбородке и шее. А потом, когда в глазах прояснилось, ему велели выгрести ложкой гущу. И он ковырял ее, эту размокшую гущу, борясь с туманом в глазах и шумом в ушах, пытаясь всеми силами остаться в «здесь и сейчас», не упасть, не уснуть снова. Пытка это была неимоверная: миска все никак не пустела, ложка наливалась свинцом с каждой минутой все больше, глаза смыкались сами собой, двигаться в плотном, густом тумане, что заполнял теперь его мир, было непосильно сложно. Его мутило от воды в миске, и солоноватая юшка шла носом, тело били спазмы, а он едва соображал, что это, и что все происходит именно с ним. Затем мир милосердно гас, и оставалась лишь темнота, в которой не было ничего.