Правая сторона

— На Черном мысе?

— Нет, — рябое лицо посветлело. — На первом кордоне, недалеко от Ключей. Там и работал.

Артем расстелил лапник. Мягкая постель получилась, хорошо мужикам на ней будет. Положил рюкзаки у изголовий, заместо подушек. Подсел к костру.

— А почему оттуда уехал? Перевели?

— Как тебе сказать, — задумался старик. — Вишь, место там шибко бойкое. Как суббота или воскресенье, разное начальство из району наезжало ко мне. Приедут, лови имя рыбку. Я и ставлю сети. Старуха жарит, парит. Оно бы все ничего, потому как и мне стопка с ихнего стола перепадала, да ноги болеть начали. — Помял голень, затих, будто прислушиваясь к боли. — Простудил ли, че ли… Как замочу их, так и ломит, спасу нет, как ломит. Сырости не терпят. Ну, а где рыба, там и сырость. Приезжает начальство раз, другой — нету рыбки. Ноги, говорю, болят. А потом в контору меня директор леспромхоза вызвал и перевел на Черный мыс. С той поры здесь. Живем вот вдвоем со старухой. Сыновей-то нет, немец убил.

Старик заворочался, видно, от костра жарко стало.

— Я все старухе говорил, лучше бы я, мать, с фронту не вернулся. Заместо них погиб бы. Мне уж чего? Я пожил. А молодым надо. Они молодые были. И пошто так вышло. Я вернулся, а они нет? Неправильно. Не так надо.

Ведро закоптилось и уже шумело перед закипанием. Артем стал думать о Кугушеве, но тот прервал мысли.

— Все бы ничего, да старуха тоже прибаливает. Золотым корнем только и держится. На гольцах на наших был?

— Ходил.

— Камни, одни камни. Потому и гольцы. А со снежника речка течет. Светлая такая — тоже по камешкам. Вот по берегу и растет этот корешок. Выкопаешь его, обмоешь, а он поблескивает, будто золотой. Разломишь — лекарством пахнет.

— Вы уж простите меня за волка-то.

— Ладно, кого там…

— Показалось мне. Следы и правда собачьи были, — Артему захотелось успокоить старика.

Кугушев вдруг остро глянул на Артема. В его тусклых глазах мелькнуло что-то такое, что Артем насторожился. Загадочное было у лесника лицо, в непонятной усмешке разошлись глубокие морщины.

— Слышь, че я скажу тебе… — проговорил вполголоса и огляделся по сторонам, будто их могли услышать. — Волк-то был, паря.

— Как — был?

— Если у тебя душа человечья есть, то поймешь, что к чему. Дело-то вот какое. Кобелишка мой пропал однажды. Куда делся — ума не дам. То дак возле избы крутится, а тут — нет его. Пошел искать. Кричал, кричал — нет собаки. А потом на летнике его лапку нашел. Сожрал кто-то. А кто, медведь или волк — не уразумею. Погоревал, погоревал, а куда денешься? Да верно говорят, беда в одиночку не ходит. У нас коровенка была. Без молока, сам знаешь, старикам никак. И вот как-то вечером корова с летника не пришла. Раньше сама возвращалась, а тут будто заблудилась.

Заболела душа. И чую душой нехорошее. Ажно скребет в ей, в душе-то. — Гаврила Афанасьевич замолчал, полез в карман, вынул кисет, сложенную газетку, стал сворачивать самокрутку. Прикурил от горящей веточки, торопливо пыхнул дымом. — Прихожу на летник, гляжу, что это? Какая-то куча лежит, и в ей вроде кто-то копается.