Правая сторона

Издали не пойму. А подошел ближе — тошно! Волк жрет мою Пеструху. Зарезал ее, змей, и жрет. Ажно в голове помутилось. А с собой, паря, ни ружья, ни топора, ничего нет. Голые руки. Схватил я какую-то палку да на волка. А он отскочил от коровы, смотрит на меня, понимает, поди, что я без оружия-то, и не убегает. Уставил на меня глазищи и ждет. Дескать, что же я дальше делать стану. Ах ты, думаю, змей… Замахнулся на него, а он все стоит. Я пригляделся. Волк-от старый-старый. Одно ухо порвато, на голове в шерсти черные проплешины. Облезлый весь… Смотрел он на меня, смотрел да начал потихоньку пятиться. Пятится, бок боится подставить, чтобы я его палкой не огрел. Потом повернулся да в кусты. Оттуда смотрит… Я т-те, говорю, змей!.. И так тошно мне стало, так пусто мне сделалось, будто изнутри у меня все вынули, и я, как гнилая колодина, весь пустой. Сел на корову и заплакал. Весь изревелся, как малолетний ребенок. Проплакался, — новым голосом продолжал старик, — вроде полегчало. Сходил домой, принес мешок и ножик, нарезал мяса, утащил домой. Подкоптили мяса впрок, ели со старухой свою Пеструху да волка проклинали. Каждый кусок горючими слезами заливали. Вот оно как… Ну, прошло где-то… — Гаврила Афанасьевич поднял глаза вверх, прищурился, — недели две. Сижу вечером на крыльце, курю. Глядь, кто-то перемахнул через заплот. Тень — не тень. А это опять волк. Сел возле забора. В пасти что-то держит. На курицу похожее. Хотя откель тут куры, мы их сроду не держали. Кой толк: соболь всех передушит, перетаскает. Открыл волк пасть, кинул на землю, что держал. А сам на меня смотрит и, веришь, будто человечьи глаза-то. Ажно волос под шапкой ворохнулся. Думаю, в сенцах ружье заряженное. Я его после того случая зарядил и поставил. Схватить, думаю, ружье да пальнуть картечью? Так бы и надо, а руки не поднимаются на этого волка. Смотрю на него, он на меня, вот и сидим оба. Потом волк убежал. Я к тому месту подошел, где он сидел, а там тетерка задавленная. Не выбрасывать же… Суп из нее сварили со старухой. А где-то через день он мне рябчика притащил… Ты, может, не веришь?

— Верю, — сказал Артем со странным чувством, что он на самом деле верит: могло быть.

— Повадился ко мне волк. Че-нибудь да тащит, а то пустой придет. Я возле забора чашку поставил, в которой кобеля кормил, накладывал в нее то хлеба, то супу. И ведь привык к нему. Вот привык, и все. Как к человеку. Да и то: он старый, я старый, понимаем друг дружку. Ежели долго его нет, скучаю, — Гаврила Афанасьевич тихонько рассмеялся. — Поди, считаешь, совсем из ума дед выжил, а? Ведь че удумал. В заповеднике волка прикормил. Зверя и птицу им травит.

— Нет, я так не считаю…

— Ты уж никому не говори. Мне, поди, немного осталось. Вот помру, тогда и волка стреляйте. Тогда уж все едино…

Вода вскипела, и Гаврила Афанасьевич вытащил из рюкзака мятую пачку чая, отсыпал в ведро. Вдвоем с Артемом сняли с костра перекладину с ведром, поставили в сторонку.

Мужики вернулись, когда уже стемнело. Побросав лопаты, упали на лапник. Дышали тяжело, часто кашляли. Их, наверно, мучало удушье. И — молчали.

— Как там? — робко спросил Артем Ивана.

— Огня почти нет, но — опасно… Опасно. Колодины тлеют. Дунет хорошая северянка, загудит все снова.

Молча попили чаю, стали устраиваться на ночлег один подле другого. Лежали молча. Артему не спалось. Он слышал трудное дыханье Ивана с одной стороны, с другой ворочался Кугушев и чуть внятно бормотал, наверное, жестко ему было.

Артем лежал с открытыми глазами, видел над собой черные ветви и черное же, бездонное небо. Было странно не слышать ночных птиц — их привычных криков и писка.

14

Кобель принюхивался к следу, возбужденно фыркал: след зверя был свеж и горяч, сильно шибал в ноздри, щекотал их. Жесткая шерсть на загривке взбугрилась. Кобель глухо заворчал и обернулся к хозяину.

Человек подходил к нему спокойно, не обнаруживал охотничьего возбуждения. Он будто не видел, как напружинились мышцы собаки, готовой гнать зверя по его знаку, как навострились ее небольшие уши, нервно вздрагивающие от каждого шороха.

Коротко и негодующе взлаяв, собака стала рыть задними лапами землю, чтобы привлечь внимание такого странного и непонятного сегодня хозяина. Из-под лап летели комочки земли и сухая трава.

Снисходительно усмехнувшись, Александр Тихонович склонился над тропой, придерживая ремень ружья на плече. Увидел на сыром черноземе ясный отпечаток медвежьей лапы. Будто босой человек прошел, только подушечки пальцев круглее и впереди них виднелись царапины от длинных когтей.

Блекло-сизые глаза Клубкова глядели на след внимательно, по привычке определили возраст и вес зверя, но особого интереса не выказывали. Бурые, крючковатые пальцы задумчиво теребили ремень ружья.

— Чернику жрал медвежишко, — промолвил Александр Тихонович, оглядывая обочь тропы мятый, ободранный черничник. Поймал собаку за шею, потрепал быстрыми пальцами.