Правда

– Хороших нет, сэр. Собаку пока не нашли. Все Гильдии держат рот на замке. К господину Скрябу зачастили гости. О, а первосвященик Чудакулли рассказывает каждому встречному, что лорд Витинари, должно быть, сошел с ума, потому что за день до нападения говорил ему, будто планирует заставить омаров летать по воздуху.

– Заставить омаров летать по воздуху, – сухо повторил Ваймс.

– И что-то еще про отправку кораблей по семафорам, сэр.

– Ну и ну. А господин Скряб что говорит?

– Говорит, что с нетерпением ждет наступления новой эпохи в истории города и обязательно вернет Анк-Морпорк на тропу гражданской ответственности, сэр.

– Это ведь что-то из той же оперы, что и омары?

– Это политика, сэр. Вроде как он хочет вернуться к ценностям и традициям, которые сделали город великим, сэр.

– А он хоть в курсе, какие это были ценности и традиции? – пораженно спросил Ваймс.

– Полагаю, что да, сэр.

– О боги. Нет уж, я предпочту омаров.

С темнеющего неба снова падал дождь со снегом. Мост Призрения был более-менее пуст; Уильям прятался в тени, натянув шляпу по самые глаза.

Наконец из ниоткуда послышался голос:

– Ну что… принес свою бумажку?

– Глубокая Кость? – спросил Уильям, вынырнув из размышлений.

– Сейчас к тебе придет… проводник, – сообщил невидимый информатор. – По имени… по имени… Любимка. Следуй за ним, и все будет в порядке. Готов?

– Да.

Глубокая Кость следит за мной, подумал Уильям. Он, должно быть, совсем рядом.

Из теней выбежал Любимка.

Он оказался пуделем. Более или менее.

Сотрудники «Ле Пуаль Дю Шьен», лучшего анк-морпоркского салона собачьей красоты, сделали все, что могли, – любой мастер или мастерица выбьется из сил, лишь бы Старикашка Рон скорее покинул заведение. Они стригли, сушили, чесали, завивали, прихорашивали, красили, обливали шампунем, и только маникюрша заперлась в туалете и отказалась выходить наружу.

Результат получился… розовым. Розовость была лишь одним его аспектом, но вышла уж настолько… розовой, что перекрывала все остальное, даже фигурно подстриженный хвост с пушистой кисточкой на кончике. Спереди пес выглядел так, словно им выстрелили в большой розовый мяч, и он в нем застрял. А еще на нем был гигантский блестящий ошейник. Блестел он чрезмерно; порой стекло сверкает ярче бриллиантов – ему, в отличие от них, есть что доказывать.

В целом пес производил впечатление не пуделя, а существа, больного обезображивающим пуделиозом. То есть каждая деталь в отдельности вроде бы говорила, что перед тобой пудель, а вот все вместе они говорили, что лучше бы обойти его стороной.

– Тяв, – сказал пудель, и в этом тоже было что-то неправильное. Уильям знал, что такие собачки тявкают, но эта – он был уверен – именно чтосказала «тяв».

– Хороший… – начал он, а потом неуверенно закончил: – …песик?

– Тяв тяв-тяв фублин тяв, – сказал песик и ушел.

«Фублин» заставил Уильяма задуматься, но в итоге он решил, что пес попросту чихнул.

Любимка тем временем пробежался по слякоти и скрылся в переулке.

Мгновение спустя из-за угла показалась его морда.

– Тяв? Скуль?

– Ах да. Прости, – спохватился Уильям.

Любимка вывел его по грязной лестнице на старую тропинку, шедшую вдоль реки. Она была засыпана мусором – а в Анк-Морпорке остается выброшенным только истинный мусор. Сюда редко заглядывало солнце, даже в погожие деньки. В тенях удивительным образом сочетались ледяной холод и хлюпающая сырость.

Но вопреки всему этому между темных опор моста горел костер. И Уильям сообразил – как раз когда его нос перестал воспринимать запахи, – что пришел в гости к Нищей Братии.

Старая набережная и так-то была заброшена, но из-за Старикашки Рона со товарищи осталась такой навсегда. У них не было никаких ценностей. У них и бесценностей-то почти не было. Время от времени Гильдия Попрошаек подумывала выгнать их из города, но без особого энтузиазма. Даже попрошайкам нужно смотреть на кого-то свысока, а Нищая Братия пала так низко, что в определенном свете могло показаться, будто она находится на самой вершине. К тому же Гильдия уважала таланты; а ведь никто не мог плеваться и сморкаться, как Генри-Гроб, никто не мог быть так безног, как Арнольд Косой, и ничто во всем мире не могло вонять так, как Старикашка Рон. Для него масло скаллатина могло бы послужить дезодорантом.

И стоило этим мыслям промелькнуть в голове Уильяма, как он понял, где прятался Ваффлз.

Нелепый розовый хвост Любимки скрылся в груде старых ящиков и картона, которую нищие называли «Чего?», «Разрази меня гром», «Тьфу» и еще домом.

Глаза Уильяма уже слезились. Ветры были здесь редкими гостями. Он вошел в круг света.

– Ох… доброй ночи, господа, – выдавил он, кивнув собравшимся у зеленоватого огня фигурам.

– Давай-ка посмотрим, какого цвета твоя бумажка! – скомандовал из теней голос Глубокой Кости.

– Она, э-э, грязновато-белая, – сказал Уильям, разворачивая чек. Человек-Утка забрал у него бумагу, внимательно осмотрел ее, попутно сделав еще более грязноватой.