Правила склонения личных местоимений

— Извини меня, — начинает оправдываться она. — Я не хотела им говорить. Но мы были в больнице на обследовании, и, ты же понимаешь, что там ничего не скроешь. Ром, прости, что не предупредила. Я думала, вдруг, ты испугаешься и не захочешь ни с кем разговаривать, а они…

— Ладно, хватит! — я подхожу к Мироновой, присаживаюсь на пол, обнимаю ее и кладу голову ей на колени. — Ну, узнали и узнали. Мне по фигу. Наташ, я тебя люблю. Я тебя никому не отдам. Ты только с папой со своим поговори, объясни ему, чтобы не распространялся особенно… Вернее, чтобы вообще не распространялся о том, что я ему сказал.

— А что ты ему сказал?

— Правду.

— Какую правду? — Наташа, кажется, не совсем понимает, о чем речь.

— Обычную. О том, почему мои родители не смогут прийти и поговорить.

— Ты что, прямо все ему рассказал? — вот тут, мне кажется, Мироновой даже немного грустно становится, потому что всего-то я даже ей не рассказывал.

— Ну так, в двух словах.

И тут Наташа вдруг заливается слезами. Я, честно говоря, совершенно растерялся. Она кивает и сразу всхлипывает. И потом уже не остановить. Она все плачет и плачет, а я сижу напротив, как дурак, и не знаю, что делать. Ненавижу, когда так. Ненавижу, когда кто-то, кто мне дорог, плачет. А у меня всего-то два дорогих человека: Ксюшка и Наташа. С первой-то все понятно — пять лет, хлебом не корми, дай поплакать. А с этой-то что?

В общем, когда Миронова, наконец, успокаивается, к моему величайшему счастью, мы обедаем, а потом вместе идем забирать мою младшую сестренку из детского сада.

20

Я, честно говоря, очень переживаю, как пройдет знакомство Ксюшки и Наташи. Не то чтобы моя младшая сестра такая вредная и ревнивая, что не примет никого. Просто раньше я никого с ней не знакомил. И как-то все без предупреждения, без предварительной подготовки. Я, вообще-то, не сторонник таких внезапных встреч, но с Мироновой у меня все через задницу, все не так как обычно.

Мы идем в садик, потом к нам домой. Ксюшка моя, надо сказать, молодец. Я даже не ожидал. Она так сразу с Наташей подружилась. Я почти начинаю ревновать, когда за ужином они мило смеются над чем-то, чего я абсолютно не понимаю.

Мы сидим втроем за столом, и мне так здорово становится от этого. Как будто это и есть моя семья. Как будто другой никогда и не было. И не надо. Я даже забываю, что когда-то все было иначе. Я понимаю, что вот так готов всю жизнь просто просидеть за столом с сестренкой и Наташей. Мне никто больше не нужен. Вообще, никто. Я внимательно вглядываюсь в эту картину, в их лица. А ведь мы все очень печальны. То есть, у нас у всех в жизни просто кошмар, просто идиотизм какой-то, а не жизнь. Так посмотреть, поодиночке каждый из нас — всего лишь никчемная деталь давно вышедшего из строя механизма, ржавая шестеренка, которой недолго осталось. Поодиночке нам бы пойти на крышу и застрелиться. А так, когда мы вместе, получается неплохая картинка. Даже можно жить. И радоваться можно, и смеяться, и шутить, и даже мечтать о чем-то.

— О чем ты мечтаешь? — спрашиваю Миронову, когда мы уже закончили с ужином, и сидим на диване в гостиной. Ксюшка увлеченно смотрит Смешариков, и мы оставляем ее в комнате.

— Много о чем, — отвечает Наташа, кога мы уже сидим на моей кровати. — Хочу путешествовать, побывать в разных странах, полетать на воздушном шаре, прыгнуть с парашютом… — Наташа замолкает и как будто задумывается. — Да много о чем! — заключает она. — А ты?

Вот зачем я задал этот вопрос! Очевидно же было, что он закончится именно этим «а ты?». После Наташиных глобальных желаний все мои кажутся, полной ерундой. Я о воздушном шаре и не думал даже никогда. Мне парашюты и в голову не приходили. У меня все так просто, что даже говорить об этом становится как-то неудобно. Но Миронова настаивает. Она прямо напирает на меня и требует выложить свои мечты. Черт, как будто я недостаточно всего уже перед ней выложил! Теперь еще мечты мои подавай!

— Не знаю, — говорю, — я хочу, чтобы нас с Ксюшкой оставили в покое. Хочу, чтобы мне исполнилось восемнадцать, чтобы закончилась эта долбанная школа, где так и норовят сунуть свой нос куда не надо. Хочу, чтобы этот козел куда-нибудь исчез, и мы остались с Ксюшкой только вдвоем.

— А еще что-нибудь? — спрашивает Наташа и кладет голову мне на плечо.

— Мне больше ничего не надо.

— Ну, а семью? Ты бы хотел семью, детей?

Я пожимаю плечами:

— А ты?

— У меня никогда этого не будет, так что нет смысла мечтать. — грустно констатирует Миронова.

— Почему не будет?

— Ну потому! — Наташа смотрит на меня как на маленького ребенка, который не понимает очевидных вещей. — Какая мне семья! Кому я нужна такая!

— Мне нужна! — тут же перебиваю я. — Наташ! Ты что говоришь?! Не ставь на себе крест! С этим можно всю жизнь прожить…

— Я знаю, — всхлипывает она и начинает плакать.

— Наташ! — продолжаю успокаивать я. — У тебя все будет хорошо! У нас все будет хорошо!

Только начинает казаться, что истерика Мироновой позади, как начинается новый приступ, а вместе с ним совершенно неожиданно и новая волна откровений.