Правила вежливости

Это был последний вечер 1940 года, и снег валил вовсю, и ветер был всего на два узла слабее снежной бури. Уже через час все автомобили на Манхэттене дружно встанут и вскоре будут похожи на валуны, погребенные под снегом, но пока что они еще ползли по улицам с усталой решимостью своенравных первопоселенцев.

Мы ввосьмером, пошатываясь, выбрались с танцев в Университетском клубе, куда, если уж честно, и приглашены-то не были. Танцы были устроены на втором этаже под роскошными потолками Большого дворца. Оркестр в тридцать музыкантов, одетых в белое, наяривал вовсю, стремясь перейти в 1941 год вместе с совершенно новым, однако уже успевшим выйти из моды, стилем Ги Ломбардо[194]. Мы и не знали, что это праздничное мероприятие имело некую скрытую цель – собрать деньги для эмигрантов из Эстонии. Когда очередная Керри Нейшн[195] встала рядом с эстонским послом, в данный момент лишенным своей должности[196], и начала с грохотом трясти своей жестянкой с пожертвованиями, мы решительно двинулись к двери.

Уже на выходе Битси неким образом удалось завладеть трубой, и пока она устраивала на лестнице впечатляющее шоу, мы, сбившись в кучку под уличным фонарем, разрабатывали дальнейший план действий. Одного взгляда на заваленную снегом проезжую часть хватило, чтобы стало ясно: такси не придет нам на помощь. Картер Хилл сказал, что знает прямо-таки идеальное убежище буквально за углом, где мы получим и выпивку, и закуску, и мы под его водительством двинулись сквозь снег куда-то на запад. Все девушки, разумеется, были одеты не по погоде, но мне повезло: меня прикрыл полой своего теплого пальто с меховым воротником Харрисон Харкурт.

Мы не прошли и половины квартала, как нас атаковала снежками соперничающая группа желающих повеселиться, двигавшаяся в противоположном направлении. Битси сыграла сигнал «К бою!», и мы контратаковали под прикрытием газетного киоска и почтового ящика и довольно быстро обратили противника в бегство, вопя, как индейцы, но потом Джек «нечаянно» толкнул Битси в сугроб, и тут уж девушки пошли в атаку на парней. Казалось, в этот Новый год все мы решили вести себя так, словно нам по десять лет.

А дело было, собственно, вот в чем: если 1939 год и принес Европе войну, то Америке он принес конец Депрессии. Пока они там аннексировали и успокаивали друг друга, мы поддерживали огонь в домнах сталелитейных заводов и заново запускали конвейеры, готовясь к резкому скачку всемирной потребности в оружии и амуниции. В декабре 1940 года, когда уже пала Франция, а Люфтваффе бомбили Лондон, в Америке Ирвинг Берлин[197] в своих песенках описывал, как сверкает снег на верхушках деревьев и как дети прислушиваются, надеясь услышать сквозь метель колокольчики на санях Санты. Вот как далеко мы были от Второй мировой войны.

До находившегося «буквально за углом» убежища, которое посулил нам Картер, в итоге пришлось тащиться кварталов десять. Когда мы свернули на Бродвей, на нас с воем налетел ветер из Гарлема, швыряя нам в спину заряды снега. Я с головой спряталась под пальто Харри и даже позволила ему поддерживать меня под локоток, а потому, когда мы все оказались у входа в кафе, я не разглядела даже, куда меня привели. Харри помог мне спуститься по лестнице, мы с ним выбрались из пальто, и voila – оказались в просторном заведении посредине квартала. Здесь подавали итальянскую еду, итальянское вино и играл итальянский джаз, что бы таковой из себя ни представлял.

Полночь уже миновала, и весь пол был усыпан конфетти. Большинство тех, кто пришел сюда отсчитать до полуночи[198], уже отпраздновали и ушли. Мы не стали ждать, пока за ними уберут грязную посуду, а, энергично потопав ногами и стряхнув с себя снег, захватили стол на восьмерых напротив бара. Я села рядом с Битси, а Картер скользнул на стул справа от меня, заставив Харри устроиться напротив. Джек схватил бутылку вина, забытую предыдущими посетителями, и, прищурившись, попытался понять, сколько там осталось.

– Нам понадобится еще, – объявил он.

– Это точно! – ехидно заметил Картер, привлекая внимание официанта. – Маэстро! Три бутылки кьянти!

Угрюмый официант с кустистыми бровями и крупными, как у Белы Лугоши[199], руками аккуратно откупорил бутылки.

– Мрачноватый тип, – заметил Картер.

Но кто его знает? Возможно, у этого официанта, как и у многих других итальянцев, живших в Нью-Йорке, в 1940 году обычная жизнерадостность была омрачена столь неудачным союзничеством Италии.

Картер также вызвался заказать кое-какую закуску, а затем предпринял довольно разумную попытку запустить общий разговор с помощью ответов на вопрос: «Самое лучшее, что ты сделал в 1940 году». В итоге я даже слегка загрустила в связи с отсутствием за столом Дики Вандервайла. Никто другой не сумел бы столь же успешно заставить всех нести всякую чепуху.

Пока кто-то, захлебываясь от восторга, рассказывал о поездке на Кубу («на эту новую Ривьеру»), Картер наклонился ко мне и шепнул:

– А что самое плохое ты сделала в 1940 году?