Правило правой руки (сборник)

Она только глазами лупает. Я тогда:

– Савка! Гришка! Верёвку!

И вскочил! Мои тоже! К той бабе! И Гришка с себя веревку, а он ею всегда подпоясан, чтобы всегда под рукой!..

И эта баба сразу поумнела, ведьма! И давай орать очень понятным голосом:

– А мой паночек! А ты что?! А я глухая баба! А я слепая сова! Паночек, пожалей! Век буду!..

Тьфу! Я говорю:

– Отпустите.

Мои отпустили. Баба стоит, колотится. Я говорю:

– Вот что, поганая ведьма. Я сюда ехал не шутки шутить. Я из города приехал, ведьма! Я комарьё в дрыгве три дня кормил, спал, как собака, на земле, а ты мне бунтовать, скотина?! Что это за деревня, Кумпяки?!

– Кумпяки, паночек, – отвечает.

– Где все люди?! Почему все разбежались? И куда?!

Она говорит:

– Не ведаю, паночек. Я дурная баба, слепая сова, я глухая колода, откуда мне про других знать, они мне не ответчики, паночек! Поразбежались по кустам!

– По каким кустам? Как их искать? И сколько их? И почему наполохались? Может, чего натворили, а теперь расплаты опасаетесь?

– Холера их знает, паночек!

И опять она колотится, зубами клацает. Смотреть противно. И ещё я же чую, что брешет, скотина, что она всё знает, да молчит. Ну, ладно, думаю, и открываю Статут, пальцем по буквам вожу, говорю:

– Ага! Вот, про тебя, паскуда. За укрывательство правды, за непочтение к суду, за непотребный вид… Артикул восьмой, сказ четвертый: содрать шкуру со спины до пяток!

Во как! Люблю я дурных баб полохать. И эта тоже наполохалась, заеньчила:

– А, мой паночек, а, мой цветик, а мой гаспадар, зачем тебе от старой бабы шкура, лучше меня сразу забей, только не мучай!

Я говорю:

– А вот нет! А вот велю содрать! – и засмеялся.

Она тогда вдруг одним разом унялась, посмотрела на меня и говорит совсем спокойным голосом:

– Как пану судье надо, так пусть оно и будет. Дери с меня, пан, шкуру.

Ат, думаю, беда какая! Я же их насмотрелся, панове, и сразу почуял: а она ведь не брешет, она правду говорит – с неё теперь хоть дери шкуру, она больше ничего не скажет. Научно: казус дыбус. Иначе говоря, из неё силой больше ничего не выбьешь, а можно только добром выудить.

Но это я так только подумал, а вслух сказал просто:

– Сдеру, сдеру, не сомневайся. Вот только сперва подкреплюсь. А то я проголодался с дороги.

И обернулся к своим и велел накрывать на стол. Они стали выставлять всё то, что нам дала в запас Гамониха. И там что было ещё тёплое, а что уже и не очень. Я велел то, что не очень, подогреть. Хлопцы растопили печь, по хате пошёл смачный дух. Я повернулся к мискам и начал закусывать да запивать. Но не спеша, да и я никогда за столом не спешу.

И при этом дело тоже никогда не прерываю! Поэтому тогда там дальше было вот как: вот я сижу и перекусываю, а баба уже стоит передо мной, я так велел, и я у неё как бы между прочим спрашиваю, сколько в деревне народу и какого, она отвечает, что не знает сколько, а только в этой хате, отвечает, столько, в этой столько, и такого, а в той столько, в той столько и так далее. И всё вразнобой. Это чтобы меня так запутать. А я считаю себе, усмехаюсь. Меня же этим не собьёшь! Я могу одновременно играть в карты, пить горелку, считать деньги и писать отчет, а тут за бабой хлопов посчитать – одна забава! И я считаю и закусываю. После спрашиваю, какого они, кумпяковские, пана, и баба отвечает: у них пана давно нет, а раньше был, после уехал, сказал, что вернётся и всё никак не едет и не едет. Я говорю: да, такое бывает. После говорю:

– Чего так смотришь, Савка? А ну налей ей!

И Савка налил ей келих, она говорит, что ей неможно, а я говорю:

– Суд присудил!

Она выпила. И сразу замаслилась, глаза у неё засверкали, ноги стали пританцовывать. Мне стало весело, я велел Савке налить ещё. Савка налил, дал бабе. Баба засмеялась, выпила, ещё громче засмеялась, даже как утка закрякала, опять стала пританцовывать, кружиться, и пошла по хате кругом! Кружила-кружила, покрякивала, руками как крыльями махала, домахала-докружила до лежанки – и вдруг на лежанку бэц! Села и сидит колодой. Мы к ней кинулись, смотрим, а она не дышит. Глаза закатила!..

Но после видим – нет, дышит. Мы тогда стали её распихивать. Распихивали, распихивали, она как тряпичная кукла с боку на бок мотается, а не пихать её – она застынет и сидит. И мы решили: пусть сидит, пока не протрезвеет. А сами стали осматривать хату, особенно тот тёмный угол, в котором стоял сундук. Сундук был пустой. Рядом стояли мешки. В мешках была солома. В горшках, а их там было два обыкновенных глиняных, был самый обычный песок, и только на дне. Дальше, прямо на полу, лежали вязки свежего лыка, шесть вязок, а на стене, на гвозде, висела добрая двуручная пила. Под ней стояло деревянное ведро, в нём мышеловка, а в мышеловке сушёная мышь. Ну а в красном углу, вместо божницы, сидел вот такой паук, в полкулака, и тихо-тихо поцвыркивал. Я отвернулся и сказал, что выйду, осмотрю деревню, может, там чего увижу любопытного, а хлопцам велел садиться доедать, чтоб не пропало.

Они сели за стол и стали перекусывать, а я вышел из хаты, сразу дохнул воздуха побольше и пошёл осматривать деревню.