Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930)

Кроме того, криминологи отмечали разницу между старым образом жизни, связанным с сельской местностью, и продвижением к новому образу жизни в рамках переходного периода. Большевики заявляли, что основы старого общества уничтожены, однако новые пока не построены. В этом смысле большевики полагались на просвещение и грамотность: получив образование, люди быстрее пойдут по пути социалистического преображения. Сосредоточившись на том, что противодействовать женской преступности надо средствами просвещения, а не наказания, криминологи тем самым подчеркивали отсталость и невежество женщин-преступниц. Наказание способно только отягчить положение в группе, представительницы которой плохо понимают даже то, что действия их являются преступными. Хотя криминологи верили в действенность просвещения в борьбе с женской преступностью, они постоянно делали упор на отсталость и примитивность женщин, тем самым давая понять, что достигнуть этой цели будет непросто.

Рассуждения криминологов о женской преступности свидетельствуют не только о том, что, по их мнению, имело место «отставание темпа развития новой культуры» [Герцензон 1928: 137–138], но и о сложившемся у них представлении, что «устаревший образ жизни» в женской среде все еще не изжит. В итоге на первое место выходила не четкая географическая локализация преступления, но суть содеянного, а также социальное происхождение и половая принадлежность преступника: крестьянки совершали «сельские» преступления даже после долгой жизни в городе; тип преступления определял его географию. Отсутствие среди женщин «прогресса» в плане преступности убеждало криминологов в том, что социалистические идеалы и современная жизнь пока так и не смогли проникнуть ни в сельскую местность, ни в женский склад ума, и женщины остаются отсталым «сельским» элементом советского общества. В результате ученые продолжали сосредоточиваться на «традиционных» свойствах женской преступности, на сохранении в ней бытового, сельского, отсталого начала – все эти тенденции особенно явственно выходили на первый план при рассмотрении детоубийств.

Глава пятая Пережитки прошлого Детоубийство в теории и на практике

В 1928 году Московский кабинет по изучению личности преступника и преступности опубликовал сборник из десяти статей, где анализировались московские убийства и убийцы. Наряду с работами по психопатологии убийц, убийствам в СССР и за рубежом и по судебной практике, в сборник вошли три статьи, где отдельно рассматривалось детоубийство [Краснушкин и др. 1928]. Детоубийства на тот момент составляли менее одной шестой от общего числа убийств, рассматривавшихся в судах РСФСР, то есть столь заметный упор, сделанный на них в сборнике, говорит о пристальном интересе криминологов к этому вопросу. Более того, если среди приговоренных за преступления против личности женщины составляли лишь около 16 %, то среди детоубийц их было почти 90 %, что позволяет назвать это преступление типично «женским» [Гернет 1926: 85].[267] Для советских исследователей 1920-х годов детоубийство являлось проявлением пережитков устаревших взглядов и морали, которые Октябрьская революция, по идее, должна была искоренить, и воплощало в себе все те элементы – женскую сексуальность, физиологию, примитивность, невежество, принадлежность к сельскому слою, – которые считались характерными для женской преступности. Большевики надеялись, что новая социалистическая мораль положит конец «отсталости», в которой они видели причину таких преступлений, как детоубийство. Однако, несмотря на все попытки преобразить Советский Союз и советских людей, женщины продолжали время от времени лишать своих детей жизни, и явление это вызывало серьезную озабоченность у советских криминологов, психологов и социологов, занимавшихся изучением преступности переходного периода.