Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930)

Детоубийство и закон

В историческом плане, законы против детоубийства напрямую связывали его с сексуальной моралью. В древности детоубийство считалось приемлемым и широко распространенным способом регулирования состава семьи. С принятием христианства детоубийство стали клеймить как безнравственный поступок, напрямую связанный с нестатусным сексом и незаконнорожденностью[270]. Российское законодательство раннего Нового времени отражало в себе эти подходы, рассматривая намеренное причинение смерти незаконнорожденному младенцу как преступление и осуждая совершивших его лиц за безнравственность, причем не в связи со смертью младенца как таковой, а в связи с предшествовавшими ей обстоятельствами. Уложение о наказаниях 1649 года гласило, что убийство младенца, рожденного «в грехе» или «похоти», карается смертью. Однако во всех прочих случаях наказание за гибель младенца было куда менее строгим: тюремное заключение на один год. Более того, в законе было прописано, что запрещено карать смертью родителей, состоящих в законном браке и повинных в убийстве собственных младенцев. Тем самым в Уложении проводилось различие между детоубийствами, совершенными из эгоистических соображений – например, с целью сокрытия добрачных половых отношений, – и теми, которые мать совершала, поскольку не имела средств растить ребенка или не хотела увеличения семьи. Определение типа преступления строилось на сущности половой связи, приведшей к рождению ребенка, главная идея состояла в том, чтобы препятствовать разврату. Пункты Уложения совпадают со взглядами на детоубийство как сексуальное преступление, которых придерживалась Русская православная церковь. Незаконнорожденный ребенок – явственное доказательство беззаконного (и безнравственного) сексуального поведения, которое требует принятия суровых мер против матери [Levine 1996: 221–223; Ransel 1988: 10–12][271]. Тем самым Русская православная церковь и Уложение сформировали подход к сексуальной морали, который укреплял патриархальные отношения и подчеркивал важность брака и законных сексуальных отношений для женщин.

Помимо наказания, обозначенного в законе о детоубийстве, Российское государство иногда предлагало женщинам альтернативы. Например, реформаторы XVIII века считали искоренение детоубийств одной из важных задач государственного строительства. Так, политика Петра I, направленная на повышение рождаемости с целью увеличения числа рабочих и солдат, подвигла его на создание в столичных городах приютов для «зазорных младенцев», дабы их матери «вящего греха не делали, сиречь убийства»[272]. Екатерина II, под влиянием идей европейского Просвещения, расширила систему сиротских домов – это была мера по вскармливанию и воспитанию образованных, просвещенных, лояльных граждан [Ransel 1988: 31][273]. Однако хотя дома для подкидышей позволяли женщинам, жившим неподалеку от больших городов, избавляться от нежеланных младенцев, вряд ли они как-то повлияли на уровень детоубийств или на юридические или общественные меры в отношении преступниц.

К середине XIX века изменение отношения к женщинам привело к сдвигам в представлениях о детоубийстве в России. Рост заботы о благосостоянии человека, изменение взглядов элиты на положение женщины в обществе и возросший интерес к физиологическому и психологическому состоянию женщин в процессе и после родов породили представление, что на детоубийство толкают чрезвычайные обстоятельства, а значит, в таких ситуациях надлежит проявлять снисходительность [Змиев 1923: 2][274]. Этот более человечный подход во многом отражал в себе изменение отношения к женщинам и детоубийству в Западной Европе. В XVII и XVIII веках женщин по всей Европе сурово наказывали за убийство собственных детей, часто приговор представлял собой смертную казнь, и делалось это из страха перед детоубийством как нарушением традиционного общественного уклада. Однако к концу XVIII и началу XIX века влияние идей Просвещения и идеалов романтизма заставило европейских судей и законодателей-реформаторов взглянуть на женщин-детоубийц с меньшей категоричностью: женщины предстали слабыми и незащищенными, достойными жалости и сострадания [Schrader 2002: 132–133].