Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

К таким вывертам прибегают те, кому просто нечего сказать, а сказать хочется. Порою Вознесенский берёт какое-либо удобное для того слово — и тянет его бесконечно, подобно фокуснику, вытаскивающего «из ничего» никак не кончающуюся ленту: матьматьматьматьматьма… Или: вопивопивопивопивопиво… Или: веснавеснавеснавеснавес… И выходит тоже фокус: то ли тут мать, то ли тьма, то ли вопи, то ли пиво, то ли весна, то ли навес… Впрочем, подобным образом часто дети забавляются, так что у Вознесенского здесь плагиат (как и в его видеомах, рисунках-иероглифах). Но мы отвлеклись. Обратимся к «особым отношениям» с Богом, на которые претендует этот великий посвящённый. Прости нас, Господи, за цитату:

— Христос, а ты доволен ли судьбою?

Христос: «С гвоздями перебои»¹⁴⁰.

Автору вольно было, разумеется, мнить, будто он пошутил здесь тонко и отменно, но и непосвящённые вольны оставить за собою право такого пагубного заблуждения не разделять. (Заметим попутно: интерес Вознесенского, весьма назойливый, к пробивающим тело гвоздям должен дать любопытный материал для последователей доктора Фрейда.)

Вот побезобиднее:

Я задираю башку обветренную,

чтобы успеть различить из ста—

под крайним куполом ремни набедренные

нас инструктирующего Христа¹⁴¹.

По-свойски, помятуя об «особых отношениях», Вознесенский может назвать Христа «Божьим бомжом». Тоже изысканно.

Всё-таки не стоит забывать, что заповеди едины для всех: и для святых и для грешников, и для поэтов и для малограмотных, и для эстетов-небожителей и для обычных смертных. Для всех сказано: Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно.

Нельзя использовать святые имена даже для выявления своих оригинальных поэтических ассоциаций:

Суздальская Богоматерь,

сияющая на белой стене,

как кинокассирша

в полукруглом овале окошечка!¹⁴²

Можно бы сказать: вульгарно — да в малограмотности обвинят.

Собственно, Бог понимается Вознесенским как-то по-особенному. Он сначала нечто выдумал для себя, а затем вступил с этим измышлением в «особые отношения». О своём религиозном субъективизме Вознесенский проговорился однажды, рассуждая об особой судьбе Пастернака: поэта выбрало «время и то, что мы понимаем под Богом»¹⁴³.

Вознесенский при этом прекрасно знает, что и когда порою нужно выразить в своих сочинениях. Есть у него и вполне благочестивые строки, например, о посещении Святой Земли, — они рассудочно соответствует избранной теме. Почему лишь рассудочно? А потому что истинное религиозное чувство незамедлительно начало бы с покаяния в своих кощунствах и с отказа от всего, что было написано мерзкого.

Вознесенский же вступил в мутный поток постмодернизма, не скрывая того:

Абсурд, но я верю в Бога, которого нет давно¹⁴⁴.

Георгий Свиридов так выразил своё восприятие Вознесенского:

«Прочитал стихи поэта Вознесенского, целую книгу. Двигательный мотив поэзии один — непомерное, гипертрофированное честолюбие. Непонятно откуда берётся в людях такое чувство собственного превосходства над всеми окружающими. Его собеседники — только великие (из прошлого) или по крайней мере знаменитые (прославившиеся) из современников, неважно кто, важно, что “известные”.

Слюнявая, грязная поэзия, грязная не от страстей (что ещё можно объяснить, извинить, понять), а умозрительно, сознательно грязная. Мысли — бедные, жалкие, тривиальные, при всём обязательном желании быть оригинальным»¹⁴⁵.

Не довольно ли о Вознесенском?

При попытке определить постмодернизм как творческий метод, как направление нетрудно придти к выводу, что его особенностью является полное отсуствие каких бы то ни было эстетических предпочтений, признаков, творческих законов, идейных (не говоря уже об идеологических) стремлений — ровным счётом: ни-че-го. Постмодернизм аморфен совершенно.

О.Николаева, книгу которой «Современная культура и Православие» можно назвать самым на сегодняшний день серьёзным (ибо религиозным) исследованием культуры постмодернизма, верно отмечает:

«По логике постмодернизма (“после нового”), история искусств как смена стилей закончена. Наступила эпоха метаискусства, метаязыка, способом чтения которого постмодернизм и является. Он в одинаковой мере равнодушен как к традиционализму (искусству, опирающемуся на старые образцы), так и к авангардизму (искусству, устремлённому к новым формам) самим по себе, но и тот и другой создают для него единое культурное пространство, лишённое каких-либо приоритетов. В этом пространстве всё является лишь материалом для интерпретаций, для словесных, изобразительных “инсталляций” (англ.: “устройство, установка, монтаж, сборка”)»¹⁴⁶.