Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

Грех совершается во времени. Для Цветаевой оттого нет греха, что она стремится пребывать вне времени.

Ибо мимо родилась Времени!

Вотще и всуе

Ратуешь! Калиф на час:

Время! Я тебя миную (1,226).

Она сразу хочет ощутить себя во вневременном бытии — в раю или в аду? Она и сама не знает, но рвётся из мира времени — в иной, время проклиная.

Минута: минущая: минешь!

Так мимо же, и страсть и друг!

Да будет выброшено ныне ж—

Что завтра б — вырвано из рук!

Минута: мерящая! Малость

Обмеривающая, слышь:

То никогда не начиналось,

Что кончилось.

……………….

Минута: мающая! Мнимость

Вскачь — медлящая! В прах и в хлам

Нас мелющая! Ты, что минешь:

Минута: милостыня псам!

О, как я рвусь тот мир оставить,

Где маятники душу рвут,

Где вечностью моею правит

Разминовение минут (1,239).

Ни один поэт так неистово не клял время. А она иначе не могла: время рождает меру и ограниченность — невыносимую для неё, к безмерности стремящейся. И как завораживающе сильны эти аллитерации в стихе, как неожиданно это обыгрывание заключённого в слове смысла: минута — минущая— минешь…

Вот её тяга к смерти в чём обретает неиссякаемый источник: в непримиримой вражде со временем. И она нашла способ противостать времени: презирая и не замечая его. «Живя невременем, времени не боишься. Время — не в счёт: вот всё моё отношение к времени!» (2,449) — признаёт она в одном из писем (Волошину в мае 1923 года). Хотя: времени можно не замечать — да оно не оставит в покое.

О поэте не подумал

Век — и мне не до него.

Бог с ним, с громом, Бог с ним, с шумом

Времени не моего!

Если веку не до предков—

Не до правнуков мне стад.

Век мой — яд мой, век мой — вред мой,

Век мой — враг мой, век мой — ад (1,302).

Поэтому: жизнь — таит в себе смерть.

Жизнь: ножи, на которых пляшет

Любящая.

— Заждалась ножа! (1,251).

То есть: и страсти тоже лишь во времени?

А они терзают так, что собственное тело становится тюрьмой страстей, дьявольских природою (она это не перестаёт сознавать).

Жив, а не умер Демон во мне!

В теле— как в трюме,

В себе — как в тюрьме (1,252).

И воспроизводится и воспроизводится одно и то же, всё одно:

Существования котловиною

Задавленная, в столбняке глушизн,

Погребённая заживо под лавиною

Дней — как каторгу избываю жизнь.

Гробовое, глухое моё зимовье.

Смерти: инея на уста-красны—

Никакого иного себе здоровья

Не желаю от Бога и от весны (1,253).

Кажется, физически начинаешь ощущать в себе эту усталость от существования во времени — когда читаешь такие строки. Они заразительны.

В книге «Земные приметы» соседствуют несколько рассуждений, единых по мысли и стремлению:

«Смерть страшна только телу. Душа её не мыслит. Поэтому, в самоубийстве, тело — единственный герой.

Самоубийство: lachete (трусость, малодушие, низость, подлость — франц.) души, превращающаяся в героизм тела. То же самое, как если бы Дон-Кихот, струсив, послал в сражение Санчо-Пансо — и тот повиновался.

Героизм души — жить, героизм тела — умереть.

В православной церкви (храме) я чувствую тело, идущее в землю, в католической — душу, летящую в небо» (2,314).

До смерти задолго (в 1924 году) она размышляла над возможностью волевого ухода из жизни. И сознавала: именно душе есть в том чего бояться: ей погибель, не только телу. И прежде, чем телу. Последнее же рассуждение, как будто к первым трём мало относящееся, раскрывает смысл мучительных терзаний: ощущение (истинное или нет — не в том суть) возможности оправдания в католичестве и — несбыточность таких надежд в Православии.

Грозным предупреждением прозвучали для Цветаевой две смерти — Есенина и Маяковского. Четырьмя строками о Есенине она оправдывает себя же:

…И не жалость — мало жил,

И не горечь — мало дал,—

Много жил — кто в наши жил

Дни, всё дал — кто песню дал (1,258).

Смерть Маяковского рождает сопереживание. И понимание:

Выстрел — в самую душу,

Как только что по врагам.

Богоборцем разрушен

Сегодня последний храм (1,269).

Восходит ли это к словам Апостола: «Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас?» (1 Кор. 3, 16)— ? Кажется, она понимает, о чём речь, ибо повторяет ещё раз:

Много храмов разрушил,

А этот — ценней всего.

Упокой, Господи,

душу усопшего врага Твоего (1,272).

И что здесь враг, богоборец — она тоже сознаёт.

Все эти строки, все эти страсти — для самой Цветаевой вне времени и вне пространства. Она могла писать то же, страдать тем же — где угодно и в какое угодно время. Эта стихия — вне всего. В России, в Европе, в каком веке? — бессмысленно спрашивать. Некоторые конкретные приметы, реалии — внешняя оболочка, легко сменяемая. Одна форма привязывает её ко времени: такой стих, как цветаевский, возможен лишь в XX столетии.