Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

Разумеется, всё это может показаться занудством, серым нравоучительством — но Эдичка, повторим, сам определил критерии для оценки его мыслей и дел: он носит на шее крест. Заяви он, допустим, о принадлежности к буддистам или к вере полинезийских язычников (с него станется) — и никто не приставал бы к нему с рассуждениями о христианской вере. Христианство — не произвольная система взглядов, кому как заблагорассудится, а цельное вероучение, и если кто на деле совершенно безразличен к его установлениям, то крест на нём превращается в безделушку, в сувенирчик, в кулончик оригинальной формы. Никто не неволит человека следовать тем или иным заповедям, но зачем голову морочить себе и другим? Вот что.

Внутренний мир, всё существование Эдички вообще можно определить как бездуховность.

Правда, в конце XX века словом духовность обозначается эмоционально-интеллектуальное бытие человека в любых проявлениях — вплоть до «балдения» на рок-концертах. Для христианина же высшим критерием духовности является данная Спасителем двуединая заповедь любви к Творцу и его творению, человеку (Мф. 22, 37–40). Мир часто оборачивается к нам трагической своей стороной, и единственною опорою, средством устоять во всех испытаниях может стать именно духовность. Иначе — срыв неизбежен.

Нет, по сути, ни одной заповеди, которую бы Эдичка не преступил или не был готов преступить. Например, вывел он для себя закон: «И женщина, и мужчина имеют право на убийство» (161) — и чуть было не удавил собственную жену. О своём воровском прошлом Эдичка повествует без похвальбы, но и без сокрушения сердечного. Он и вор, и прелюбодей, и… кто угодно ещё, лишь лжесвидетельством как будто совесть не отягощал. К Богу он не обращался ни разу.

Быть может, главный грех Эдички — против десятой заповеди: он страстно завидует и высшую справедливость видит в том, чтобы ему принадлежало захваченное другими не по праву. Именно поэтому он злобствует на мир и хочет перевернуть его вверх тормашками.

Всё это отмечается вовсе не ради осуждения Эдички, но для простой констатации факта, ибо размышления над судьбою Эдички будут плодотворны лишь в одном случае: если мы спросим себя: не стоим ли и мы на том приведшем в духовный тупик пути, которым следует герой романа? Дело не просто в нарушении заповедей — кто без греха? — а в способности сознать грех, в потребности покаяния. Если же, нарушая заповеди, человек полагает, будто делает хорошо, то и каяться ему, стало быть, не в чем — трюизм незамысловатый. Оказавшись в тяжёлом, даже трагическом положении, Эдичка всё же находится в самоуверенном любовании собою, он готов винить в чём угодно весь мир, но не себя. Для себя — всегда готово оправдание. И нужно: не судить Эдичку, но просто понять: скверно так. И не о том речь, что наша жизнь останется непременно тяжкой на уровне бытового обустройства, если не перестанем грешить гордынею, — тут могут быть и перемены к лучшему, — но о важнейшем, бытийственном уровне нашего пребывания на земле. О том хоть бы изредка не худо задумываться.

Высшим оправданием всех своих притязаний Эдичка мнит собственное поэтическое превосходство над прочим миром. Вот тут он ходит по краю пропасти, потому что, стоит ему только перестать морочить себе голову, он может и понять однажды: поэзии его литературная деятельность лишена вовсе. И дело не в умении составлять ритмизированные строчки, не в способности к пряным и сильным эмоциям, но в некоем высшем условии всякого искусства — что невозможно выразить точной словесной формулой, но лишь ощутить внутренне (это, прискажем, всегда даёт возможность все суждения о художественности оспорить). Прежде всего, Эдичка напрочь лишён подлинного художественного вкуса — во всём, вплоть до манеры одеваться. «У меня слабость к эксцентричной цирковой одежде, и хотя я по причине своей крайней бедности ничего особенного позволить себе не могу, всё-таки рубашки у меня все кружевные, один пиджак у меня из лилового бархата, белый костюм — моя гордость — прекрасен, туфли мои всегда на высоком каблуке, есть и розовые…» (101). Подобный попугайский стиль и высокая поэзия? Увольте. Можно ли вообще говорить о художественном чутье писателя, избравшего псевдонимом приблатнённо-вульгарное звучание — Эдуард Лимонов? У любого, даже великого писателя, могут встретиться издержки стиля, промахи языковые, но не об отсутствии ли чувства языка говорят такие примеры: «Я не очень-то имею с ними отношения» (30), «Мы покидаем гостеприимных судомоек и при всё время понижающейся температуре воздуха отправляемся по прелестным американским дорогам в Нью-Йорк» (41), «Я же достал нож и стал им играться» (101), «Это мне дополнительно нравилось» (108).